Год в Касабланке

— Все кончено, — сказала она, рыдая у меня на плече. — Юсуф бросил меня. Он разорвал нашу помолвку и ушел к другой.

Я промычал что-то сочувственное. Зохра утерла лицо шарфом.

— Зачем только я поверила ему, — сокрушалась она. — А ведь Амина предупреждала меня.

— Кто она такая, Амина?

Зохра испуганно посмотрела на меня, словно проговорилась по ошибке.

— Ну… э… В общем… это одна подруга, моя очень хорошая подруга.

Я поинтересовался, живет ли ее подруга в Касабланке.

И опять Зохра непонятно почему сильно смутилась и пояснила:

— Она не совсем обычная подруга.

— Не совсем обычная. В каком смысле?

Зохра прекратила плакать и ненадолго задумалась.

— Амина — не совсем обычная подруга, — повторила девушка. — Видите ли, она — джинн.

Хичам Харасс переехал в Касабланку двадцать лет тому назад, когда трое его детей выросли, а его карьера почтового служащего закончилась. С годами у него появилось чувство привязанности к городу, однако, как почти все жители Касабланки, он одновременно испытывал чувство стыда за него.

— Касабланка — французское детище, — сказал он мне во время одной из первых наших бесед. — Здесь все французское, от кранов в ванной до длинных бульваров. Это вызывает удивление, но это не Марокко.

Я спросил его, где можно найти настоящее Марокко. Глаза Хичама загорелись.

— Настоящее Марокко, — сказал он, облизывая высохшие губы языком, — о, это на юге, далеко на юге, где я родился.

— А где именно?

— Три дня пешком от Агадира.

— И почему вы уехали с родины?

Филателист потер одну о другую свои опухшие ладони.

— Да все ведьма виновата, — сказал он с широкой улыбкой.

В раннем детстве Хичам Харасс пас овец, принадлежавших его семье, на пыльном клочке почти голой, окруженной кактусами земли. Он жил с родителями, пятью братьями, сестрой и тремя собаками в доме, выстроенном из вынесенных прибоем и собранных на берегу Атлантики деревянных обломков. Жизнь их семья вела простую и не богатую событиями. И вот однажды к ним забрела сехура,колдунья.

— Она сказала, что я умру в следующее полнолуние, если родители не отдадут меня первому встречному незнакомцу. Родители, конечно, загрустили, поскольку мне было всего лишь семь лет, но поверили этой женщине.

Хичам замолчал, наблюдая, как его трехногий пес неспешно зашел внутрь и пристроился рядом с хозяином.

— И они отдали меня.

— Кому?

— Человеку по имени Айман. Он продавал металлический лом со своей телеги. И проходил через нашу деревню. Ему нужен был помощник. Вот так я и оказался с ним.

Филателист снова умолк. Он посмотрел на меня таким твердым взглядом, словно собирался поведать что-то очень важное.

— День, в который я покинул свою деревню на заднике телеги с металлическим ломом, — сказал он, — стал первым днем моей жизни.

Поздним сентябрьским утром я смотрел сквозь огромные резные кедровые двери, сидя в том месте, которое в будущем должно было стать библиотекой. Я мог наслаждаться видом сада во внутреннем дворике часами напролет. Я наблюдал, как солнечный свет пробивается сквозь слои пальмовых листьев, как плющ преодолевает препятствия на своем пути. В центре сада росла прекрасная финиковая пальма. Высотой она была два с половиной метра или даже больше. Ее раскидистые листья отбрасывали зубчатую тень на побеленные стены. Внизу под пальмой стоял садовник и размахивал топором. Он что-то кричал дереву по-арабски.

— Не смей рубить эту пальму! — воскликнул я.

Садовник, единственный из всех работников, кто по-настоящему боялся меня, опустил топор и замахал обеими руками у своей груди.

— Мсье Тахир, — прошипел он весьма недовольно. — Никто и не собирался рубить дерево — я просто его пугаю.

— Это еще зачем?

— Я делаю это ради вас.

Я ничего не понимал.

— А какой мне в этом толк?

— Если дерево подумает, что его могут срубить, — хитро пояснил садовник, — то ради своего спасения оно даст самые вкусные финики из всех, что вам приходилось пробовать.

Но тут во двор вбежал возбужденный Хамза.

— Началось! Началось! — кричал он.

— Что началось?

— Они начали сносить трущобы!

Я залез на крышу, чтобы сцена действия была видна целиком. Пара бульдозеров-развалюх пыхтела по центральной дороге бидонвиля.За ними в маленьком белом автомобиле с арабской вязью на дверях следовал представитель властей. Обычно мирные, даже апатичные, сегодня жители лачуг проявляли бешеную активность. Женщины со страшной скоростью срывали с веревок сушившееся там белье; продавцы овощей упаковывали свой товар, а школьники гурьбой обеспокоенно носились по узким переулкам.

Высохший от старости имам стоял у мечети. Руки его были подняты вверх так, словно кто-то приставил револьвер к его груди. Бульдозеры остановились приблизительно в метре от него в полной готовности начать атаку на первый ряд домов. Жители этих лачуг пребывали в растерянности: то ли им бежать со своими пожитками, то ли оставаться внутри, уповая на милосердие властей. Белый автомобиль затормозил у первой хижины. Чиновник вылез из него, держа в руке папку с зажимом для бумаг. Группа в пятьдесят или более мужчин вышла из переулков. Они махали кулаками в сторону незваного гостя. Чиновник поднял папку вверх так, что бумажные листы зашуршали на ветру. Затем он жестом показал что-то бульдозеристам. Моторы одновременно взревели, как по команде.

Где-то там, в гуще событий, находились Хамза, Осман и Медведь. Я точно не знал, где они жили, но был совершенно уверен, что в этих трущобах. И если лачуги с жестяными крышами будут снесены, они вместе со своими семьями останутся без крова. И тогда мне, как их работодателю, придется взять на себя заботу об обеспечении их всех жильем.

Противостояние длилось час с лишним, чиновник размахивал своей папкой, толпа махала кулаками, а моторы бульдозеров отчаянно ревели. Удача сопутствовала толпе. Каким-то образом людям удалось уговорить представителя власти дать машинам команду отойти. Жизнь бидонвилямоментально вернулась в привычное русло: женщины принялись развешивать белье, старики присели в пыли, чтобы побеседовать о старых временах, собаки полезли копаться в отходах, а мальчишки стали дразнить ослов острыми палочками.

В ту ночь я встретился с Хамзой, который бродил по саду со своей самодельной саблей.

— Они дали нам неделю, чтобы убраться, — сказал он стоически. — По истечении срока наши дома будут снесены.

— А куда денутся все эти люди?

Хамза откашлялся.

— Нам предложили квартиры на окраине Касабланки. Но ни у кого из нас нет средств на первоначальный взнос.

— А сколько это?

— Сорок тысяч дирхамов.

— Но это всего лишь четыре тысячи долларов, — сказал я.

— Нам это не потянуть, — повторил он. — Никто не сможет заплатить. Поэтому мы никуда не уйдем.

Владеть Домом Калифа было мечтой, но в то же время и проклятием. В нашем распоряжении были десятки комнат, просторные кухни, много спален с встроенными ваннами, горячая вода и электричество, бесчисленные сады, конюшни, теннисный корт и плавательный бассейн впечатляющих размеров. Но у меня было неприятное чувство вины за то, что мы владеем всем этим. Рядом с нами, на расстоянии брошенного камня, Хамза, Осман, Медведь и сотни других людей теснились в жалких лачугах и жили при свечах. У них не было ни холодильников, ни плит, не имелось водопровода, приличных туалетов, не было возможности уединиться. И даже то немногое, чем они владели, находилось сейчас под угрозой.

Прежде чем Хамза растворился в темноте безлунной ночи, я подошел к нему и задал вопрос о будущем:

— Что все вы собираетесь делать?

Он щелкнул языком.

— На все воля Аллаха!

Несколькими днями позже я купил темно-зеленый корейский джип. Да уж, никакого сравнения с машиной мясника! Не было больше запаха гниющей крови, исчезла и тьма мух. Я заметил, что когда мы проезжали в новой машине по нашим трущобам, то люди бросали свои занятия и откровенно глазели на нас. Зохра сказала, что в джипе присутствовал барака,поскольку он был зеленым, а это цвет ислама. Этим и объяснился повышенный интерес окружающих. Зохра шепнула мне, что эта машина — самое удачное приобретение в моей жизни.