Былинка-жизнь

— Ненавистью и завистью ты тоже меня не удивишь.

Дайана откинулась в кресле, ее глаза напоминали горящие угли за заслонками приспущенных век.

— Зато я единственная могу дать тебе то, чего ты больше всего желаешь.

— Твой интерес в том, чтобы занять при Олойхоре место, которое он держит для меня.

— Верно. Но Олойхор устроен так, что поверит только самому себе. Когда он в конце концов добьется у тебя своего, то убедится, что вовсе тебя не хотел. Тогда он тебя прибьет. Или выбросит. Но это долгий путь.

— Чего ты хочешь?

— Твоей смерти. Кроме меня, никто в ней не заинтересован. И вряд ли ты станешь отрицать, что таково же и твое самое сильное желание.

Прикрыв глаза, Имоджин покатала эту мысль в совершенно пустой голове.

— Хочешь сказать, что могла бы убить меня? Или помочь мне совершить самоубийство?

— Ни то, ни другое, к сожалению. Нет, пойми меня правильно, у меня хватило бы решимости сделать как то, так и другое. Ставка достаточно высока. Но он поручил тебя мне, и мне вовсе не улыбается заплатить своей драгоценной жизнью за никчемную твою. Олойхор вспыльчив, и он меня убьет, даже если ты просто тут сдохнешь от болезни или плохого ухода. Разумеется, я не могу принести тебе сюда нож, веревку, яд или даже иголку. Но я дам тебе идею. С моей стороны это, конечно, будет немножечко убийство, с твоей — чуточку самоубийство, а остальное все сделает Олойхор своими руками. Тебе придется согласиться на брак. А на свадебном турнире в твою честь всякий имеет право вызвать всякого на бой до смерти. Ты его вызовешь. И все. У тебя даже меч в руках будет. Ему придется тебя убить.

— С чего ты взяла, что я соглашусь на это, а не побегу к твоему господину продавать тебя, предательницу и суку? — Губы Имоджин связало, словно она лесную жимолость ела.

— Возможно, с того, что ты жаждешь соединиться с мертвым. Это ясно при одном лишь взгляде на тебя. Или же ты пожелаешь воспользоваться хоть мелконьким шансом ему отомстить. Высоких причин у тебя найдется предостаточно. Именно потому, что сука здесь я, не ты. К тому же, если ты меня продашь, едва ли дело у тебя выгорит. Ну, не будет меня, ты-то останешься в прежнем положении.

— А если он догадается о твоем участии?

— Этим я рискну. Впрочем, когда он будет стоять с дымящимся мечом над твоим бездыханным телом, ему потребуется утешение. А потом… это мое дело.

Имоджин уставилась в стену все тем же отсутствующим взглядом, который, казалось, мог ее если не пробуравить, то уронить, и который приводил Олойхора в исступление. Дайана, опершись о подлокотники, неожиданно сильным движением выбросила себя из кресла и склонилась над ней.

— Эй! Я не подумала. Ты, может, беременна? Когда ты должна поклоняться Луне?

Тяжелый мутный взгляд уставился на нее.

— Хочешь сказать, это что-то изменило бы… лично для тебя?

— Ради того, чтобы сохранить ребенка, ты можешь отказаться.

В голосе ее Имоджин расслышала неприкрытый страх.

Да, если она откажется, если примет условия Олойхора и продаст ее — ради ребенка! — Дайана умрет раньше.

Можно взвесить, сколько удовлетворения принесет ее смерть.

— Не надейся, — услышала она. — Ребенку все одно не жить. Олойхор не позволит тебе сохранить его, особенно если он окажется рыжим. Более того, думаю, он захочет быть уверен в своем отцовстве.

— Почему ты не хочешь родить сама? Укрепила бы свои позиции.

— Да… если бы это был Ким и если бы я держала его сторону. Если бы могла, давно бы сделала, — безразлично ответила Дайана. — Пусть это тебя не беспокоит, тут давно все за тебя продумано. Карна понесла. Без наследника не останемся.

— Ладно, — решилась Имоджин, отбрасывая волосы с лица. Жест, которым она это сделала, был рассчитан на длинные пряди, она удивилась тому, как быстро закончилось скольжение шелка по ладони. Мысль о мече в руке странным образом отодвинула назад мысли о боли во всем теле. — Скажи ему, я согласна. Пусть присылает швей и организует ристания. Скажи ему, что ты была убедительна.

— Сама скажешь.

Любовь. Даже если бы у них с Кимом было больше времени друг для друга, даже если бы в нем нашлось место для непонимания и ссор… Даже и тогда Имоджин, закрыв для убедительности глаза, перебирала бы в памяти низку сокровенных моментов, крупных, как жемчужины… и таких же редких, сумбурных, где мужчина мешался с мальчиком. Прикосновение его рук. Его губ.

Отсветы огня на коже. Взгляды из-под ресниц. Отдельные интонации сказанных слов. Любовь…

Отлитая из бронзы луна нависла над землёй, чуточку выпуклой сверху, голой и только немного подернутой бурой примороженной травой. На траве мертвенно блестела изморозь, похожая на творение упорного ювелира.

От тяжести луны провисли небеса, струны, на которых она была подвешена, напряглись и готовы были лопнуть, огласив пустошь звоном и последующим гулким ударом.

Издали, со стороны придорожных хуторов назойливо и непривычно тянуло гарью, выли псы, озадаченные внезапным одиночеством и неумело сбивающиеся в стаю.

В темном кругу навзничь лежал человек с развороченной грудью.

Что бывает, когда ответственность, возложенная на тебя, чрезмерна? Когда долг, назначенный к исполнению для целого мира, падает на плечи одного? Когда слово за тебя дадено задолго до того, как ты пробился из зерна, а теперь ты — лишь единая травинка, выдранная с корнем из почвы, но иронией судьбы еще живая, и в силу этого обстоятельства обязанная исполнять долг?

Даже если за тобой нет пригляда силы, облеченной правом приказывать тебе. Как возможно с этим жить?

Можно просто умереть. Однако эта ниточка, тонкая и вибрирующая, слишком крепка еще, чтобы оборваться сама. Материнское тело Леса дало достаточный импульс, чтобы к жизни пробудилось именно твое зернышко, и в течение своего сезона былинка получала свою долю питательных веществ, тогда как правила отдачи подразумевали для нее только отдачу по способности. Она могла отдать не более, чем свою жизнь. Но и жизнь — если потребуется. А значит — долг. К счастью или нет, травинка знала слово «долг». Других, какими могла бы оправдаться даже в своих глазах, — не знала. Здесь и сейчас травинка была всем, что осталось от Леса. Что и дало ей право называться здесь единственным Лесом. А за звание должно платить.

Еще она могла чувствовать возбуждавший ее аромат.

Еще бы, ведь она лежала в самой середине пятна вожделенной крови, не то оторванная от материнского массива краем одежды, не то попавшая под подошву с комом влажной земли. Дурманящий запах поднимался стеной, отделяя скудное сознание и от собак неподалеку, и от забытой овцы, переступающей твердыми копытцами в низком кустарнике.

Нитевидный корешок, согретый в тепле человеческой крови, коснулся земли, обагренной тою же кровью, а потому не смерзшейся еще в цельный предзимний ком. Отростки настолько тонкие, что глаз не увидел бы их и при свете, впились в почву, и тут же — не мозг, нет! — но примитивное растительное сознание травинки уловило вокруг себя биение жизней, пульс сил, множество токов их, и аромат. И оно воспряло. Мышиные семьи в норах, полных зерна, неподвижные бронзовые ящерки, на зиму пригасившие искру внутри себя, вялые слизни, покрытые пульсирующей сеткой жил, жуки, мураши, кузнечики, даже куколки бабочек, зарытые в ожидании весны. Жизненные силы упавших в землю семян, все, что надеялось пойти в рост, расцвести, отплодоносить. Все это можно было взять. Имея все это, травинка могла бы подняться макушкой до неба, корнями пронзить центр земли. Былинкой-смертью была бы она тогда. Но единственный этический закон, которому подчинялась травинка, подразумевал выплату ею своей части долга за королевскую кровь. Теперь, когда она оставалась одна за всех, это означало, что долг во всем его объеме платить ей. Что слово, данное силой, которая и выше ее, и больше, вынуждает ее зваться былинкой-жизнью. Но что могла она отдать, кроме горького сока своей дешевой жизни?