Реквием

Сначала ему приходилось сражаться лишь с этими призраками. Они, как всегда бывает, вызывали комок в горле и внезапный прилив слез. Он все еще держал в руке записку, которую нашел в классной комнате, когда вдруг понял, что кто-то стоит в дверях.

Это была Келли Макговерн из класса, в котором он преподавал английский. Местные мамаши давали своим детям имена американских знаменитостей. Все мальчики были Динами и Уэйнами, с детства записанными в правонарушители и щеголявшими пирсингом и серьгами в ушах; девочки были претенциозными, жеманными, носили имена вроде Келли или Джоди. Келли Макговерн только-только исполнилось пятнадцать.

«Убирайся, – подумал Том злобно, – убирайся вон, маленькая сучка. Только тебя здесь не хватало».

– Привет, Келли! – улыбнулся он ей.

Келли в нерешительности стояла в дверях, держа в руке сверток в подарочной бумаге. Она была в школьной форме – черном блейзере, короткой черной юбке и черных колготках. На кармашке блейзера, чуть выше невысокой груди, была вышита эмблема школы – красная роза. Из-за своеобразного расположения лепестков Тому всегда казалось, что роза роняет каплю алой крови, застывшую в воздухе. Чуть ниже розы находился завиток школьного девиза: «Nisi Dominus Frustra». [2]Тот факт, что он не мог растолковать смысл этого девиза школьникам, если и не был причиной его ухода из школы, то, по крайней мере, ускорил его.

– Это латынь. Отрывок из псалма. «Если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж». [3]Иначе говоря, без Бога все напрасно.

– Какого города?

А действительно, какого? Ох уж эти любители задавать вопросы. Город треклятого человеческого сердца, мальчик. Тебе ни к чему знать, что это за город. Это просто девиз твоей школы. А что он значит, тебе лучше не знать.

– Ты что-то хотела, Келли? – спросил он.

– Я принесла вам подарок на прощание. Вот.

Она осмелилась наконец войти в класс и протянула сверток, избегая смотреть Тому в глаза. Вместо этого она косилась на раскрытую кладовку. Он прикрыл дверь и запер ее на ключ. Затем взял у нее сверток и развернул его.

Это был пахнущий типографской краской сборник стихов ливерпульских поэтов: Макгафа, Генри, Паттена. Точно такой же сборник кто-то из школьников украл у него. Он тогда задержал класс после урока, сказал ученикам, что его радует их пристрастие к поэзии, и предложил «заимствовать» у него книги и дальше. На этом он их отпустил.

– Спасибо, это очень трогательно. Даже не знаю что сказать.

Келли по-прежнему не поднимала глаз. Она тряхнула своими волосами с медным отливом и застыла на месте, скрестив ноги. Он чувствовал, как она напряжена. Это как-то странно на него действовало. Похоже, ей не хотелось уходить.

– Мне нужно запереть класс, Келли.

– О'кей.

– А еще я должен зайти к директору перед уходом.

Она наконец посмотрела на него. Ее бледно-голубые глаза были промыты светом. Затем она повернулась и вышла из класса, закрыв за собой дверь. Том облегченно вздохнул и собрал в картонную коробку то немногое, что хотел взять с собой. После этого он прошел в кабинет Стоукса.

– Еще не поздно взять заявление обратно, – говорил Стоукс. – Даже на этой стадии. Вы ведь хороший учитель. Мне не хочется терять вас. Нам всем не хочется вас терять.

Тому никогда не нравился директор, который сидел перед ним за столом, сцепив перед собой большие руки почти в молитвенном жесте и выкатив глаза, словно между двумя мужчинами не может быть более важного разговора, чем о работе, что, в общем-то, было верно. Обладая непробиваемым упорством, Стоукс редко покидал пределы своего кабинета, а насаждаемую им в «Давлендсе» педагогическую систему Том презирал. Ее краеугольными камнями были обязательные общие собрания и обсуждения учебных планов – в соответствии с добрыми старыми традициями классических гимназий. Собрания проводились в строго христианском духе, хотя третью часть учеников составляли индусы, сикхи и мусульмане; закрытая школьная форма была неукоснительным требованием даже в изматывающую жару; учебные планы имели целью надеть смирительную рубашку на всех учителей, обладающих творческой жилкой, и ревниво оберегали школьную рутину от посягательств с их стороны.

Том взял за правило иногда саботировать выполнение инструкций, хотя не побрезговал снискать расположение директора тем, что согласился преподавать основы религии, предмет, от которого открещивались все остальные учителя. И теперь ему в голову пришла циничная мысль, что Стоукс не хочет его отпускать, боясь, что не найдет подходящей замены на это место.

– Том, вы все еще не можете справиться со своей утратой?

Приехали. Остальные избегали затрагивать эту тему. Правда, нельзя было отрицать, что в течение всех этих месяцев после гибели Кейти Стоукс был с ним особенно добр, мягок и даже предупредителен.

– Да нет, я вовсе не из-за этого, честное слово.

– И не из-за той надписи?…

– Нет. Я уже говорил: просто решил сменить обстановку.

– Правда?

– Правда…

Стоукс поднялся, кресло со скрипом проехалось по полу. Он обошел вокруг стола и протянул Тому свою большую ладонь, ожидавшую, чтобы ее пожали.

– Если вам понадобится рекомендация…

– Спасибо, я учту.

На этом аудиенция закончилась.

Позади были тринадцать лет преподавательской работы. Ему уже тридцать пять, а потом, если он, конечно, дотянет до столь почтенного возраста, будет шестьдесят пять, и у него возникло ощущение, будто он уходит на пенсию. На память о минувшем учебном годе у него остались первые седые волоски. Он забрался в свой проржавевший «форд-эскорт». В ушах у него звучали раскаты пропетого на собрании гимна. Около школьных ворот бесцельно прогуливались несколько учеников. Среди них была и Келли. Проезжая мимо, Том кивнул ей. Выехав из ворот, он нажал на газ и оставил «систему образования» в прошлом.

2

Дрожа, Том забрался в постель и уснул. Проснулся он утром, в седьмом часу, и был рад, что эта ночь прошла спокойно. Он набрал номер Шерон. В трубке раздался громкий гудок международной связи, но к телефону никто не подошел. Он не разговаривал с Шерон уже несколько месяцев.

Он сунул руку в карман, чтобы достать листок бумаги, найденный в школьном столе. «Жизнь быстролетна…» Наверху, в спальне для гостей, стояла оттоманка с ящиком для хранения одеял. Ящик стал алтарем вещей его покойной жены. Том складывал сюда те из них, которые не хотел видеть ежедневно, но и выкинуть не мог. Фотографии, письма, театральные программки, безделушки, связанные с какими-либо событиями, и даже пленка автоответчика с записью ее голоса. Все это были холодные воспоминания о прошлом, совершенно бесполезные, как лунные камни.

Он положил записку в бумажник. Открывать тот ящик было опасно. Он знал, что стоит поднять крышку – и весь вечер будет проведен среди его содержимого, разбросанного по полу, а бутылка виски к ночи опустеет.

Вот одна из фотографий, от которой он не отрывает взгляда несколько минут, как загипнотизированный, – снимок, сделанный во время бодрящей прогулки по пляжу на восточном побережье. Том держит фотографию перед собой, и тонкая белая каемка пляжа протягивается в бесконечность, растворяясь в ней, а две фигуры на снимке оживают. Одна из них – Кейти, хорошенькая женщина с поджатыми губами. Другая – Том. На заднем плане виден корпус потерпевшего крушение корабля. Одна из последних фотографий. Это была идея Тома – провести уик-энд на восточном побережье и попытаться наладить отношения, давшие к тому времени трещину.

Том благодарит случайного прохожего, согласившегося их сфотографировать, и берет у него фотоаппарат. Они идут по берегу к обломкам корабля, скрипя подошвами по гальке. Море и небо приобрели холодный стальной оттенок. Курортный сезон давно закончился, и разыгравшийся на море шквал вспенивает волны и гонит резкий ветер прямо на берег. Им приходится поднять воротники, чтобы ветер не хлестал в лицо.

2

Без Бога все напрасно (лат.).

3

Псалом 126:1.