Мопра. Орас

— А вы-то чего вмешиваетесь? — заорал Шеньяр вне себя от злости.

— Что за манеры? Что за нравы, любезный Шеньяр? — продолжал Ларавиньер. — Недолго же будете вы иметь честь и удовольствие видеть меня у себя в доме и получать квартирную плату, если станете в моем присутствии так обращаться с сынами отечества!

— Отечество хочет, чтобы платили долги, — завопил Шеньяр. — Я сам лейтенант национальной гвардии…

— Это мне известно, — хладнокровно возразил Ларавиньер, — поэтому я и призываю вас к спокойствию.

— И свои обязанности гражданина я тоже знаю, — продолжал Шеньяр.

— В таком случае мы договоримся, — подхватил Ларавиньер. — Господин Орас Дюмонте — мой хороший знакомый, и если он нуждается в чьем-либо поручительстве перед вами, охотно предлагаю свое.

Не знаю, в какой мере успокоила хозяина гарантия Ларавиньера, но он искал лишь предлога, чтобы положить конец неприятной сцене, в которой являлся посмешищем. Буря утихла, и впредь до новых событий все разошлись по своим комнатам.

Через четверть часа Жан Ларавиньер, сбросив с себя костюм, торжественно именуемый им римской тогой, и сменив его на более современное и пристойное одеяние, постучался в дверь к Орасу. С тех пор как Орас жил с Мартой, он постарался отдалить от себя всех знакомых, кроме двух-трех приятелей, неспособных вызвать в нем ревность и относящихся к нему с тем почтительным восхищением, которое умному и самонадеянному молодому человеку ничего не стоит внушить десятку более ограниченных и скромных товарищей. Можно мимоходом отметить, что главной причиной гордости, обуревающей в наш век большинство юных талантов, является наивное и щедро проявляемое поклонение окружающих. Но в данном случае это соображение неуместно. Ларавиньер отнюдь не принадлежал к числу поклонников Ораса и расценивал людей лишь с точки зрения их участия в политической деятельности. И если он зашел к Орасу под предлогом посмеяться вместе с ним над господином Шеньяром, то, вероятно, у него были иные намерения, нежели желание возобновить знакомство, которое никогда не было особенно близким, а в последние два-три месяца, казалось, совершенно оборвалось.

Орас всегда с большим пренебрежением относился к республиканцам, стриженным, как он говорил, под одну гребенку, питавшим нечто вроде презрения к искусствам, литературе и даже науке и, под влиянием учения Бабёфа, [124]готовым разрушить дворцы и построить на их месте хижины. Такие крайние средства были несовместимы со стремлением Ораса к изящному и мечтами его о собственном величии. Он считал Ларавиньера одним из тех орудий разрушения, которым более осторожные революционеры охотно уступают дорогу, не стремясь, впрочем, доверить им свое будущее.

Как бы то ни было, он принял Ларавиньера с распростертыми объятиями, сам не зная почему. Орас был хорошо настроен и заливался веселым смехом: только что он рассказал своей подруге, каким насмешкам подверг бедного Шеньяра, и был рад представить ей свидетеля своей победы. Да и кто из вас, молодые люди, чья судьба всецело зависит от случая, не испытывал подобного чувства? Когда приходишь в отчаяние, всякое знакомое лицо всегда вносит искру надежды и бодрости и располагает к радушию.

Увидев Марту, Жан отступил на шаг, пробормотал какие-то извинения и, казалось, хотел уйти, но Орас удержал его и представил своей подруге; она протянула ему руку в память о той ночной встрече, когда он с такой готовностью и почтительностью оказал ей помощь, и, улыбаясь, попросила рассказать о ссоре с Шеньяром.

После того как они вдоволь посмеялись над этим происшествием, Ларавиньер увел Ораса в коридор и сказал ему:

— Судя по тому, что сейчас случилось, я вижу, вы попали в финансовый кризис, хорошо знакомый всем нам по опыту. Я не предлагаю заплатить за вас господину Шеньяру — этого я сделать не могу, к тому же при умелом с ним обращении его можно будет укротить до следующего раза; но если вам пригодятся несколько экю, которые никогда не бывают лишними и которые особенно трудно найти именно тогда, когда в них больше всего нуждаешься, я готов поделиться с вами пятью или шестью оставшимися у меня монетами.

Орас колебался. В беседах с Мартой и со мною он нередко довольно зло отзывался о Ларавиньере, затаив в душе обиду на него за то, что тот когда-то похвастался поддержкой, оказанной им беглянке из кафе Пуассона; наконец, ему неприятно было воспользоваться услугой малознакомого человека. Но при мысли о бедной Марте, оставшейся без завтрака, он передумал и с искренней благодарностью согласился принять деньги.

— С обязательством возврата, — сказал Ларавиньер. — Вам не за что благодарить меня. Когда мы поменяемся местами, мы поменяемся и ролями. Каждому свой черед.

— Я именно так и понимаю, — ответил Орас. Как только он положил деньги в карман, он сразу почувствовал себя с Ларавиньером несколько напряженно и неловко.

Таким образом, на сей раз обошлось без посещения ломбарда, этой подлинной голгофы отчаявшихся. Тем не менее Марта продолжала настаивать на своем желании искать работу. Взяв с нее клятву, что она не обратится к Эжени, Орас разрешил ей начать необходимые хлопоты. Первое время они были почти безуспешны; работу ей удалось найти не скоро. Все же несколько недель спустя она могла, как обещала, заработать на пропитание; новые займы у Ларавиньера обеспечили остальное; кроме того, Орас тоже серьезно намеревался работать, чтобы расплатиться с долгами.

Однако, несмотря на старания Марты и решимость Ораса, бедные любовники испытывали все возраставшие денежные затруднения. Марта, покорилась судьбе с чувством какого-то грустного удовлетворения. Как она ни уставала, она была горда, что отныне стала опорой существования своего возлюбленного, — ибо, надо признаться, без ее усилий они частенько сидели бы без обеда. Иногда ей удавалось повлиять на Ораса и уговорить его ценою каких-нибудь жертв умилостивить кредиторов. К тому же кредиторы студента более сговорчивы, чем кредиторы какого-нибудь денди. Они отлично знают, что за сынком буржуа деньги не пропадут, если даже и задержатся, — вернувшись в семью, юный провинциал сочтет для себя вопросом чести расплатиться с долгами. Делается это медленно; но в конце концов полного банкротства среди этого класса не случается, а безденежье бывает преходяще. Поэтому Орасу по-прежнему был открыт кредит у его поставщиков, что позволяло ему, как всегда, одеваться довольно элегантно. Но странное и все же обычное явление! Страсть к расточительству возрастала в нем вместе с вытекавшими из нее последствиями — тревогой и денежными затруднениями. Такова особенность легкомысленных характеров: лишения и преграды только возбуждают в них жажду наслаждений, и они с удвоенной энергией принимаются прожигать жизнь. После того как Орас открыл своей щепетильной подруге истинное положение дел, после того как он показал ей письма матери, полные нежных упреков и вполне справедливых сетований, стало уже невозможно обманывать Марту или уговорить ее бросить работу и отказаться от соблюдения строгой экономии. Это могло вызвать осуждение с ее стороны, а Орас нуждался в восхищении не меньше, чем в любви. Итак, приходилось мириться с тем, что Марта вернулась к своим скромным привычкам, и разыгрывать перед ней стоика. Но эта роль жестоко угнетала его, и вскоре домашний очаг, бывший доселе для него отрадой, стал тяготить его. Скука взяла верх над ревностью. Он принадлежал к тем страстным артистическим натурам, чья любовь иссякает при столкновении с прозаической действительностью. Суровая картина нищенской семейной жизни была чересчур мрачной для его лучезарного воображения. Вместо того чтобы, следуя примеру Марты, отдать все силы работе, он почувствовал, что работать ему стало еще труднее, чем когда-либо. Ему было холодно в плохо отапливаемой комнатушке, а холод, не останавливавший проворных пальцев Марты, парализовал мозг этого молодого человека. Кроме того, скудная пища, которую Марта сама приготовляла со всей заботливостью и тщательностью, стараясь возбудить его аппетит, не была ни достаточно питательна, ни достаточно обильна для поддержания сил двадцатилетнего юноши, привыкшего ни в чем себе не отказывать. Он осыпал свою терпеливую хозяйку грубыми упреками, которые через мгновение вызывали у него самого раскаяние и слезы, но на следующий день повторялись вновь. Он обвинял Марту в мелочной скаредности; и если она, чуть не плача, отвечала, что может тратить на еду лишь двадцать су в день, он иногда язвительно спрашивал, куда же она девала сотню франков, которую он дал ей неделю тому назад, забывая, что сам постепенно, не считая, забрал у нее эти деньги и истратил вне дома на безделушки, на спектакли, на мороженое, на завтраки и ссуды друзьям. Ибо Орас был воплощением щедрости; он не любил возвращать, но давал охотно; и, забывая вернуть два франка, взятые взаймы у какого-нибудь бедняги в рваных башмаках, разыгрывал богача перед веселым приятелем, просившим сорок франков на угощение любовницы. Он принимал ароматические ванны и давал пять франков на чай массажисту; бросал золотой маленькому трубочисту, чтобы увидеть, как тот запрыгает от радости и назовет его «ваше сиятельство»; дарил Марте шелковое платье, совершенно ей не нужное, ибо у нее не было ситцевого; нанимал верховых лошадей для прогулок в Булонском лесу. Словом, те небольшие деньги, которые госпожа Дюмонте умудрялась посылать ему, урезывая насущные потребности семьи, расходились в три дня, и надо было снова возвращаться к вареной картошке, вынужденному уединению и томительной скуке семейной жизни.

124

БабёфФрансуа-Эмиль (1760–1798) — революционный деятель эпохи французской революции и периода Директории. Возглавил утопически-коммунистический «Заговор равных».