Мопра. Орас

Но другие кредиторы, которых я не мог держать в узде, начали осаждать его. Это были, несомненно, ничтожные долги, которые вызвали бы только улыбку у какого-нибудь расточителя с Шоссе д'Антэн; [123]но все в мире относительно, и для Ораса эти затруднения были огромны. Марта ничего не подозревала. Он не позволял ей зарабатывать на жизнь и скрывал от нее свое положение, чтобы не вызвать у нее угрызений совести. Он питал отвращение ко всему, что могло напомнить ему в ней гризетку, и даже неохотно разрешал ей шить для самой себя. Сам же он предпочел бы ходить в рваном белье, лишь бы не видеть, что любимая женщина сидит за починкой. Скромной Марте разрешалось отныне заниматься лишь чтением и туалетами, если она не хотела потерять в глазах Ораса всю поэтичность, — как будто красота теряет свою ценность и блеск, попадая в условия простой и честной жизни. Три месяца должна она была играть роль Маргариты перед этим новоявленным Фаустом: поливать цветы на окошке, по нескольку раз на день заплетать свои длинные черные косы перед готическимзеркалом, купленным ей в подарок по непомерной для его кошелька цене; учиться выразительно читать стихи — словом, с утра до вечера беспечно позировать перед Орасом. И когда она подчинялась его прихотям, Орас не замечал, что это не подлинная простодушная Маргарита, ходившая в церковь и к фонтану, а Маргарита с виньетки, красавица с цветной открытки.

Наступил все же момент, когда Фаусту не оставалось ничего другого, как признаться Маргарите, что ему нечем ее кормить и что ждать помощи от Мефистофеля тоже не приходится. После того как Орас долгое время мужественно хранил свою тайну, после того как за несколько недель он исчерпал скромные сбережения своих друзей, после того как много дней разыгрывал отсутствие аппетита, отказываясь от еды в пользу подруги, он вдруг впал в отчаяние и, мрачно промолчав целый день, исповедался в своем несчастье с драматической торжественностью, которой вовсе не требовали обстоятельства. Сколько студентов безмятежно засыпают с пустым желудком по меньшей мере два раза в неделю и сколько терпеливых и стойких подруг разделяют их участь, не теряя жизнерадостности и не страшась завтрашнего дня! Марта родилась в нищете; она выросла и расцвела, несмотря на то что нередко ее терзали муки неутоленного голода. Ее очень испугала всерьез разыгранная Орасом трагедия; но она удивилась, что его смущает развязка.

— У меня осталось еще два ржаных хлебца, — сказала она, — на ужин нам хватит, а завтра утром я снесу свою шаль в ломбард. За нее мне дадут двадцать франков, а на это мы можем прожить целую неделю, если ты позволишь мне самой экономно вести хозяйство.

— С каким чудовищным хладнокровием ты говоришь об этом! — воскликнул Орас, подскочив на стуле. — Мое положение поистине постыдно, и я не понимаю, как ты решаешься разделять его. Оставь меня, Марта, оставь меня. Такая женщина, как ты, не должна ни одного дня оставаться с мужчиной, который не способен избавить ее от подобных унижений. Надо мною тяготеет рок!

— Вы не можете серьезно говорить это, — возразила Марта. — Оставить вас из-за того, что вы бедны? Разве я когда-нибудь считала вас богатым? Я всегда предвидела, что наступит момент, когда вам придется разрешить мне снова взяться за работу, и если я согласилась жить на ваш счет, то лишь потому, что знала, какие нам предстоят трудности, и надеялась со временем отблагодарить вас. Полноте, завтра я пойду искать работу и за несколько дней заработаю достаточно, чтобы нам хватило на кусок хлеба.

— Какое убожество! — снова воскликнул Орас, раздражаясь от сознания, что приходится поступиться своей гордостью. — Допустим, тебе удастся оградить нас от голода, а дальше что? Будем носить все свои вещи в ломбард?

— Что же делать, раз нет иного выхода?

— А кредиторы?

— Продадим драгоценности, которые вы дарили мне против моего желания; по крайней мере, выиграем время.

— Дурочка! Это же капля в море. У тебя нет ни малейшего представления о реальной жизни, бедная моя Марта; ты витаешь в облаках и думаешь, будто можно выпутаться из беды так же легко, как в романе.

— Вы сами хотели, чтобы я витала в облаках и в мире романов. Но позвольте мне спуститься на землю, и вы увидите, что я не утратила желания работать и привычки к лишениям. Разве я родилась в роскоши? Разве я всегда была обеспечена? Какое же я имею право быть привередливой?

— Вот, вот, — сказал Орас, — именно это и унижает, именно это и возмущает меня. Ты родилась в нищете; я забыл об этом, потому что в моем представлении ты достойна трона. Я ревниво оберегал аромат твоего врожденного благородства. Мне доставляло удовольствие наряжать тебя, охранять твою красоту, как доверенное мне бесценное сокровище. Теперь же мне предстоит увидеть, как ты будешь бегать по грязи, торговаться с лавочницами из-за каждого су, стряпать, убирать, портить свои прекрасные руки, проводить бессонные ночи, бледнеть, носить стоптанные башмаки, перешивать свои платья — одним словом, жить так, как ты собиралась вначале, когда мы только поселились вместе! Фу! Фу! Одна мысль об этом приводит меня в ужас! Попробуйте при таких условиях вести поэтический образ жизни и сохранить возвышенные идеи! Никогда не смогу я мечтать, мыслить, писать. Если такова ожидающая меня участь, я предпочту пустить себе пулю в лоб.

— За все три месяца нашей беззаботной жизни вы не написали ни строчки, — мягко возразила Марта. — Быть может, нужда неожиданно вызовет у вас вдохновение. Попытайтесь, вдруг вам посчастливится, и вы сразу добьетесь успеха.

— Она читает мне нравоучения, да еще и высмеивает меня! — воскликнул Орас, носком сапога ткнув полено, увы, последнее полено, догоравшее в камине.

— Боже упаси! — ответила Марта. — Я хотела только утешить вас и сказать, что я вовсе не горда; и в тот день, когда вы разбогатеете, я, не краснея, приму вашу помощь. Но пока что позвольте мне работать, Орас. Умоляю вас, позвольте мне жить так, как я считаю правильным.

— Никогда! — решительно возразил он. — Никогда я не соглашусь, чтобы ты снова стала гризеткой, женой студента; это невозможно, я предпочту, чтобы ты оставила меня.

— Какое страшное слово! И вы повторяете его уже третий раз. Значит, вы больше меня не любите, если нищета со мною так пугает вас!

— О боже! Разве я за себя боюсь? Разве не случалось мне уже попадать в отчаянное положение? Теперь я даже не знаю, сильно ли я страдал. Я даже не помню, как я тогда выпутывался.

— Значит, вы тревожитесь за меня? Так успокойтесь: бездействие, на которое я обречена, угнетает, убивает меня; работа не только отвратит нищету, но с нею и жизнь моя станет легче и на сердце будет веселее.

— Но ведь работа, о которой ты говоришь, и нищета, которую ты ни во что не ставишь, — одно и то же; да, Марта, для меня это одно и то же. Нет, нет, мне не вынести этого! Я найду, я придумаю какой-нибудь выход. Возьму в долг последнее экю у маленького Полье и попытаю счастья в рулетке. Вдруг я выиграю миллион!

— Не делайте этого, Орас. Ради всего святого, не прибегайте к такому ужасному средству!

— Ну да, ты ведь предпочитаешь идти в ломбард! В ломбард — прибежище всех самых презренных женщин, всех падших девушек! Это было бы впервые в твоей жизни, не правда ли? Отвечай, Марта! Скажи, что ты никогда там не бывала.

— Пусть даже и была, неужели я стала бы от этого хуже? Если добывать таким способом деньги — позор, то он падает на общество. Поверьте, там скорее встретишь честную мать семейства, чем погибшую девушку, и не одна бедняжка предпочла снести туда последнюю свою тряпку, лишь бы не торговать собою.

— А, ты была там, Марта! Я вижу, ты была там! Ты так непринужденно говоришь обо всем этом, что я совершенно уверен… что это уже не в первый раз… Но постой, зачем было тебе ходить туда? Ведь, живя с господином Пуассоном, ты ни в чем не нуждалась, да и Арсен не пустил бы тебя!

И вместо того чтобы оценить спокойствие и преданность своей возлюбленной, Орас начал ломать голову, отыскивая в ее прошлом какую-нибудь вину, которая могла толкнуть ее на такое крайнее средство, как только что предложенное ею для его спасения.

123

Шоссе д'Антэн— район Парижа, где в XIX в. жила крупная буржуазия.