Мопра. Орас

— Да что с ним сегодня! — воскликнула Луизон, в ужасе оборачиваясь к Сюзанне. — Уж не хочет ли он, чего доброго, наложить на себя руки? Послушай, братец, неужели тоска тебя так одолела? Неужели ты собираешься мучиться из-за этой…

— Я запрещаю вам раз и навсегда произносить при мне имя Марты! — сказал Арсен с таким выражением, что обе сестры побледнели. — Я запрещаю раз и навсегда говорить мне о ней, хотя бы намеками, все равно — хорошо отзываясь о ней или дурно, слышите? Если только это случится, я уйду от вас и никогда не вернусь. Итак, вы предупреждены.

— Хорошо, — сказала подавленная Луизон, — мы повинуемся. Но, Поль, умолять тебя, чтобы ты не огорчался, еще не значит говорить о ней.

— Мое настроение никого не касается, — так же решительно поправил он, — и я не желаю, чтобы меня допрашивали. Только что я говорил о смерти, но должен заметить вам, я не из тех, кто кончает жизнь самоубийством. Я не трус. Однако обстановка сейчас напряженная, и, если вспыхнет революция, я не поручусь, что, как и в прошлом году, не приму в ней участия. Потому привыкайте к мысли, что когда-нибудь вам придется полагаться только на свои силы, как это и подобает честным ремесленникам. Я иду к себе в контору. Вы же пока займитесь починкой вашего белья. Через несколько дней у вас будут заказы, но я запрещаю вам просить или брать работу у Эжени.

— Вот видишь, — сказала Луизон сестре, когда он вышел, — все устраивается, как я хотела. Теперь он ненавидит и Эжени. Он уверен, что она погубила Марту.

Сюзанна в смущении опустила голову и сказала:

— Ему очень тяжело; он думает только о смерти.

— Ба! Это вопрос одного дня, — возразила сестра. — Увидишь, скоро он совсем забудет о ней. Арсен горд, он не станет горевать из-за девки, которая смеется над ним с другим возлюбленным. Ты еще увидишь, он первый заговорит с нами о ней и будет доволен, когда мы будем ругать ее.

— Пусть так, но я никогда не стану этого делать, — сказала Сюзанна.

— Ну уж ты, смиренница! Дура, ты что угодно стерпишь от какой-то Марты! Ты чересчур снисходительна, Сюзон. Будь у тебя принципы, ты знала бы, что нельзя быть слишком доброй к безнравственным женщинам. Увидишь, говорю тебе, что недалек тот день, когда сам же брат попрекнет тебя равнодушием к этому делу.

— Пусть так, — сказала Сюзанна, — повторяю, я никогда не позволю себе сказать ему хоть слово против Марты, если даже он сделает вид, будто поощряет меня. Я совершенно уверена — он не перенесет этого. Попробуй сама, коли воображаешь, что ты такая умная!

День, как обычно, прошел в ссорах. Тем не менее, когда Арсен вернулся, он увидел, что в комнате прибрано, все его белье починено, платье вычищено и сложено, овощи сварены и скромный ужин ждет его на столе. Всячески подчеркивая свои заботы и внимание, Луизон относилась к брату с назойливой предупредительностью, которую он терпеливо сносил. Она попыталась развеселить его, но не вызвала у него и тени улыбки; едва проглотив несколько кусков, он вышел, не отвечая на ее расспросы. Так было и на другой день, и через день, и во все последующие дни. Благодаря своей расторопности и усердию он вскоре достал сестрам работу; кроме того, он по-прежнему отдавал им на хозяйственные расходы две трети своего заработка, но одну треть оставлял себе, и они никогда не знали, для чего. Напрасно рылась Луизон повсюду — в его тюфяке, даже под каменными плитками пола, — чтобы узнать, не завел ли он втайне от них личные сбережения, — она ничего не находила. Напрасно задавала ему коварные вопросы — ответа она не получала. Напрасно уговаривала его истратить воображаемые деньги на мебель, белье или другие полезные, по ее словам, в хозяйстве вещи — он притворялся, что не слышит. Не допуская, чтобы сестры в чем-либо терпели нужду, он не разрешал себе ни малейшего излишества. У Луизон появилась новая забота: принимая как должное возможность распоряжаться большей частью достояния своего брата, она ломала себе голову, как бы заполучить все остальное. Ей казалось, что Арсен совершает несправедливость, чуть ли не воровство, удерживая несколько экю для какой-то таинственной цели. Это не давало ей покоя; если бы она смела, она громко выразила бы свою досаду, но невозмутимой мягкостью и ледяным спокойствием Арсен принуждал ее к столь беспрекословному повиновению, какого она сама от себя не ожидала. Итак, пришлось смириться, отказаться от надежды до конца постичь его замкнувшееся навеки сердце, уловить какую-нибудь затаенную мысль на этом окаменевшем лице.

Я рассказываю о подробностях домашней жизни Арсена, хотя и не бывал у него в то время. Но все, что относится к героям моего рассказа, они сами постепенно открывали мне с такой исчерпывающей полнотой и ясностью, что я могу описывать события их жизни, в которых не принимал никакого участия, с такой же достоверностью, как если бы сам был их очевидцем.

Отъезд обеих сестер явился для нас подлинным облегчением. Но таинственность и поспешность, с какими Арсен осуществил это предприятие, долго оставались необъяснимыми. Сначала мы подумали, что, решив больше не видеть Марту, он мужественно лишил себя возможности и повода встречаться с нею, — однако он продолжал приходить к нам, как прежде; когда же Марта спросила у него адрес сестер, он вначале уклонился от ответа, но потом сказал, что устроил их на работу к одной портнихе, хозяйке швейной мастерской в Версале. Мне было известно другое, так как иногда я видел их неподалеку от торгового дома, где работал Арсен; но они так старательно избегали встреч со мной, что я усмотрел в этом волю Арсена и подчинился ей. Эжени тоже не могла разгадать эту загадку, ей не удавалось даже вызвать Арсена на новые признания о его тайных чувствах и планах по отношению к Марте. Напуганная его внешним спокойствием, опасаясь, как бы у него не сохранилось каких-либо обманчивых надежд, она часто пыталась рассеять это кажущееся заблуждение. Но он обрывал подобные разговоры, поспешно отвечая: «Знаю! Знаю! Незачем говорить об этом».

При всем этом ни слова, ни взгляда, которые дали бы Марте основание заподозрить, что она внушила Арсену глубокое и пылкое чувство. Он так хорошо играл свою роль, что она склонна была вообразить, будто всегда была для него только другом; мы и сами начинали верить, что он сумел подавить в себе любовь и окончательно излечился.

Эжени, предвидевшая, как смущена и огорчена будет Марта, если узнает о денежной помощи, какую без ее ведома оказывал ей Арсен, уговорила его взять обратно последнюю принесенную им сумму. Отныне она хотела сама материально поддерживать подругу; и поддержка эта была легко осуществима: Марта была крайне умеренна в своих потребностях, одевалась всегда со скромной простотой и усердно помогала Эжени в работе. Единственной памятью о благодеяниях Арсена, которую мы не решились уничтожить, боясь чересчур огорчить этого чудесного юношу, была недорогая мебель, купленная им для Марты и состоявшая из железной кровати, двух стульев, стола, орехового комода и туалетного столика, который он сам выбирал, увы, с такой любовью! Мы заставили Марту поверить, будто все эти вещи принадлежат нам и мы предоставляем их в ее пользование. Она принимала наши заботы с таким очаровательным простодушием, что мы охотно проявляли бы их всю жизнь; не суждено было, однако, этому сбыться. Злой гений витал над судьбой Марты: то был Орас.

После объяснения с Эжени он приготовился к борьбе против Арсена. Ему казалось весьма унизительным иметь подобного соперника; но вместе с тем он знал, как Арсен умен и смел, как уважаем его все мы, и особенно Марта, и этого было достаточно, чтобы он вступил в бой. Еще несколько дней назад он предпочел бы скорее отказаться от такой затеи, чем противопоставить свой изощренный и развитый ум менее искушенному, крестьянски-грубоватому, но острому уму Мазаччо. Но теперь, когда любовь его приняла форму какого-то лихорадочного пароксизма, он, не краснея, взялся бы оспаривать предмет своей страсти даже у самого господина Пуассона.

Ко всеобщему изумлению, Поль Арсен казался спокойным, чуть ли не равнодушным, и Орас подумал, что Эжени сильно преувеличила его любовь. Однако, когда он узнал, что собственная его любовь уже не секрет для Поля, а я рассказал ему, в какой тоске и отчаянии застал однажды этого мужественного молодого человека, Ораса начало тревожить частое появление Поля в нашем доме и показное торжествующее спокойствие, которым он как бы бросал ему вызов. В нем вспыхнула ревность; в мозгу у него зашевелились самые нелепые подозрения. Марта сначала ничего не поняла: ее совесть была слишком чиста, чтобы ей самой могло прийти в голову обижаться на сомнения, ничем с ее стороны не вызванные. Мрачность Ораса беспокоила ее, хотя ничего не объясняла. Эжени из деликатности не вмешивалась в их отношения, но надеялась, что, поняв, какую несправедливую обиду ей наносят, Марта возмутится и в ней заговорит оскорбленная гордость.