Рабы

Хозяин свирепо закричал на них:

— Бездельники! Чего стоите? Чего хлопаете глазами? Засыпайте эту яму! На что мне яма посреди двора? Сровняйте ее с землей! И конец!

11

И снова наступила весна. В ночной темноте зацвели абрикосы, наполняя воздух горьковато-нежным запахом.

Сын Эргаша Хасан после собрания пошел вместе с Фатимой.

— Как тебе нравится это собрание? — спросил Хасан.

— Мне было очень интересно. Замечательны указания партии, изложенные в докладе. Ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. Уничтожение кулацкой уравниловки в распределении доходов, борьба за высокую производительность труда. Я думала о большом колхозе с колхозными стадами скота, с колхозным птицеводством. В деревне появятся ученые колхозники, чтобы правильно вести земледелие, скотоводство, сады. Вокруг них образуются активы любителей. А ведь среди крестьян у каждого есть любовь к тому или другому, — одни любят сады, другие — птицу, третьи — скот. Как вырастут люди! Как одно потянет за собой другое. В жизни откроются такие возможности, каких мы и не предвидим сейчас!

— Да, — ответил Хасан, — наша партия указывает нам единственно верный путь, она раскрывает перед нами огромные перспективы к нашему всестороннему развитию, к зажиточной, богатой жизни всего советского народа. Вся жизнь, вся работа вдруг открылась в новом свете! Как ясно, как четко. И каждому становится ясной, четкой каждая задача, каждая обязанность.

Они шли по безмолвной, безлюдной улице между глиняных низеньких стен и чувствовали, какой огромный могущественный мир впереди принадлежит им.

Молча, мечтая, они шли рядом, взволнованные и серьезные.

Так дошли до перекрестка.

Здесь остановились.

— Ты домой? — спросила Фатима.

— Нет, сперва провожу тебя.

Он взял ее крепкую мускулистую руку и пошел с ней рядом в сторону ее дома. Они шли тихо.

Ночь стояла темная, беззвездная, прохладная, полная запахов, — ночь ранней весны.

Рука двадцатилетнего Хасана крепко держала руку восемнадцатилетней Фатимы.

Мечты Фатимы странно переплетались, — мечты о чем-то огромном, вновь понятом сегодня на собрании, и о чем-то другом, тоже близком сердцу, но очень простом и тоже большом. И казалось: одно без другого не складывается в мечту, а вместе это выходило так замечательно, что казалось несбыточным.

— Мне не понравилось выступление Шашмакула.

— Какое?

— Когда он назвал Садыка кулаком. Какой же Садык кулак? Был середняком, а теперь активный колхозник.

— У Шашмакула есть цель так говорить.

— Какая?

— Когда-то Шашмакул был сторонником сплошного посева хлопка. Тогда Садык говорил, что часть земель надо отвести под кормовые травы. Рассердившись, Садык сказал тогда Шашмакулу: «Ты пастух и крестьянских дел не знаешь». Потом был указ о посевах наряду с хлопком и других культур. Садык оказался прав. С тех пор Шашмакул затаил на Садыка обиду. Каждый раз говорит что-нибудь против.

— Шашмакул называет середняка кулаком, это как раз на руку кулакам, а с другой стороны, он защищает, как может, Уруна-бая Кальячи.

— Ну, это бесполезная затея. Если в районе есть всего сотня кулаков, то и в этой сотне первым выйдет Урун-бай. Если в районе всего один кулак, — это будет все тот же Урун-бай.

Рука Фатимы дрогнула в руке Хасана. Фатима спросила:

— А дочь его?

Хасан помолчал, раздумывая.

— Нет, его дочь я не могу считать принадлежащей к кулакам.

Рука Фатимы попыталась выскользнуть из рук Хасана, но Хасан еще крепче ее сжал.

— Фатима, когда ты оцениваешь человека, не поддавайся личным чувствам. Я знаю, что Кутбийю ты не любишь. Но я не могу говорить неправду, чтобы лишь угодить тебе. В истории нередко случалось…

— Довольно истории. Говори свою правду покороче. В чем твоя правда?

— Она в том, что Урун-бай — кулак, купец, ростовщик, классовый враг, но его дочь Кутбийа не может считаться кулачкой.

— Как же это — член кулацкой семьи и не кулак?

— Но ведь Кутбийа давно ушла из отцовского дома. Живет с бедной теткой, вдовой. Учится в советской школе.

— Ты считаешь, что, уйдя к бедной тетке, она ушла из-под родительского влияния?

— Да, я думаю так.

— На каком основании?

— Она не закрывает лицо. Родители не разрешили бы ей сбросить паранджу.

— Может быть, она сбросила паранджу, чтобы поймать в свои

сети какого-нибудь комсомольца?

— Вот ты и выдала себя! — торжествующе воскликнул Хасан. — Если двое людей любят друг друга и хотят жить вместе, разве про это можно сказать, что один из них попал в сети или поймал в свои сети? Разве дочь кулака, уйдя из-под отцовского влияния, должна искать себе обязательно кулацкого сына? И разве комсомолец изменяет комсомолу, если полюбит честную девушку, ушедшую из кулацкой семьи?

— Прости! — сухо и твердо сказала Фатима. — Ты меня не понял.

Они дошли до ворот Фатимы.

Высвободив свою руку из руки Хасана, Фатима попрощалась.

— Больше не будем говорить об этом… И вошла в дом.

Хасан Эргаш возвращался в темноте, и какое-то тяжелое чувство давило его. Он не мог разобраться в этом чувстве. Разговор с Фатимой чем-то встревожил его.

Он не решил еще, куда идти: домой спать или в красную чайхану, где, может быть, встретится Кутбийа? Нет, ему хотелось побыть одному.

Маленькие, узкие деревенские улочки вывели Хасана в степь.

Было прохладно, но Хасан расстегнул ворот рубашки.

Чистый, свежий степной ветер, запах зацветающих садов наполнили Хасана радостным, счастливым волнением.

Хасан присел под огромным старым карагачем, раскинувшим свой просторный, темневший в ночи шатер.

«Есть ли у Фатимы основания упрекать меня?»

Он подумал:

«Есть. Она меня полюбила и решила жить со мной. Но когда заметила, что Кутбийа мне милей, стала ревновать. Ей обидно. Прав ли я?

Я не говорил Фатиме, что думаю на ней жениться. Я, правда, думал об этом, но ей не говорил. Я с Фатимой ничем не связан. Я люблю ее, но как товарища детских лет. Нет, я ничем не связан с Фатимой».

Так, освободив себя от Фатимы, он задумался о Кутбийе: «Кутбийа меня любит. Так любит, что и мое сердце зажгла. Только при такой горячей любви можно жить друг с другом. А не нарушит ли жизнь с ней моих ленинских принципов? Нет!» — подумал он.

Хасан снова перебирал все доводы, торопясь отбросить те, что

смущали его. Он подбирал доказательства для тех, которые укрепляли права Кутбийи на жизнь с комсомольцем.

«Нет, не нарушит! — решительно успокоил он себя. — Хотя я люблю ее, но комсомол я люблю сильнее. Если я замечу в ней черты, враждебные комсомолу, я немедленно от нее уйду.

А есть ли польза от женитьбы на Кутбийе?

— Есть! — Он поторопился собрать все доказательства, не желая думать об отрицательных доводах. — Она отошла от родителей из-за любви ко мне. Живя с ней, я воспитаю в ней колхозницу, ударницу, активистку».

Он уже не мог усидеть под карагачем.

Он вскочил и, перепрыгивая наугад через канавы, поспешил к красной чайхане, где по вечерам собиралась молодежь почитать газеты, поговорить, поиграть в шахматы.

Хасан уже подходил к красной чайхане, когда какая-то тень оторвалась от стены и кинулась ему навстречу. Сердце дрогнуло. «Классовый враг?» Он схватился было за револьвер.