Рабы

— Когда ты тонул, у вас в деревне другой мудрец был, а как же сам-то ты попал в мудрецы?

—

Я-то? А так: когда эмир объявил войну «за веру», он потребовал от своих подданных лошадей. У нас, у ширинцев, было пять лошадей на всю деревню. В зимнюю распутицу на ослах от нас нельзя было выехать, ослы не могли пройти через грязь. Мы собрались и говорим: «Как же нам без лошадей жить в зимнюю пору?» Все очень обеспокоились, а наш мудрец к этому времени уже умер, и не у кого было спросить совета. Тогда я вдруг надумал: «Люди! — говорю, — не горюйте, я придумал!» — «Что?» — «Очень легко мы спасем лошадей! Мы отведем их во двор с высоким забором и крепкими воротами, а ворота запрем на замок. Когда придут за лошадьми, мы скажем: лошадей, мол, у нас нет, а не верите, обыщите все дворы. Они зайдут

в

отпертые дворы, не найдут ни одной лошади и уйдут. Так мы спасем лошадей». Но один ширинец со мной заспорил: «А если они велят отпереть высокие ворота? Что мы тогда ответим?» — «А мы скажем: «Ключи потеряны». — «А они на улице увидят следы подков и назовут нас лжецами». — «А мы разбросаем по улице ветки, и следов никто не увидит». Всем моя выдумка понравилась. Они пристали ко мне с просьбой — стать мудрецом. Я не мог один идти против всех и согласился.

Командир и Эргаш о чем-то задумались, а потом командир спросил:

—

Ну, а спас ты лошадей?

—

Пет. Когда они за лошадьми пришли, мы сделали так, как решили: «Ключи потеряны». — «Ключи-то потеряны, а где ваш мудрец?» Я выступил вперед. Меня положили наземь и принялись бить плетками. Я крепился, крепился, а потом бросил им ключи; они меня оставили, открыли ворота и увели лошадей. Ширинцы обиделись было, что я отдал ключи, но я им ответил: «Лошадей увели, но ваш мудрец спасся от плети. Что дороже — лошадь или мудрец?»

В это время со стороны деревни Балаи-Руд раздался выстрел. Командир вскочил.

—

По коням!

Уже на бегу командир сказал:

—

Ты прав, Эргаш: Урман-Палван был где-то здесь.

Отряд уже мчался к деревне, когда кое-где из окрестных деревень и усадеб прогремели один за другим несколько выстрелов.

—

Это люди Урман-Палвана. Он им дал сигнал, а они ему ответили и выехали.

Из Балаи-Руд Урман-Палван уже выехал. Отряд повернул

в

сторону степи.

Вдалеке по гладкой пустынной степи мчались, как тени, несколько всадников.

Гнаться за ними было бесполезно. Отряд вернулся в Урман-Палванову усадьбу. Во дворе староста закапывал яму. Возле ямы стоял осел под двумя большими вязанками длинного хвороста.

—

Ну, староста, проводили Урман-Палвана? Теперь на душе у вас легче?

—

Ой, клянусь, я не видел этого злодея. Он сюда не приезжал. А если приезжал, где же следы?

—

Конских следов нет, но есть следы царапин, сделанных на месте следов ветками.

—

Ширинская маскировка! — усмехнулся командир. — Но нас не проведешь, мы не ширинцы. Что ты тут делал в этой яме?

—

В ней хранилась морковь. Теперь морковь вся израсходована, и я засыпаю яму.

—

Ну-ка, погоди ее засыпать! — сказал Сафар-Гулам. — Я взгляну на нее.

Сафар-Гулам сбежал в яму.

—

Ага! Нашел! — крикнул он оттуда.

Из этой неглубокой ямы шел вход в другую — просторную и высокую, как сарай. Такие бывали в Бухаре на постоялых дворах, где ставили ослов и лошадей. Здесь вполне могло поместиться несколько человек с лошадьми.

Сафар-Гулам увидел на земле свежий конский помет, а на земляном возвышении блюдо с остатками плова.

Сафар-Гулам вынес наверх блюдо и объяснил:

—

По всему видно, в этой яме Урман-Палван со своими людьми пробыл несколько дней. Староста вход в яму снаружи то заваливал хворостом, то открывал. Он расстелил ветки кругом, чтобы скрыть следы подков на земле. Сейчас, когда яма освободилась, он пытался замести последние следы. Мы его застали за этим делом.

—

Выходи-ка вперед, староста. Мы тебя отдадим в руки правосудия.

Староста сделал несколько шагов вперед.

Сзади него раздался выстрел. Пуля попала между лопаток и вышла из груди. Староста упал…

—

Не удалось старосте отвечать перед народным судом! А за то, что вопреки военной дисциплине и советскому закону я убил его, сам понесу ответ перед судом за свой поступок, — сказал Эргаш. Староста этот был сыном Абдуррахима-бая, а Эргаш — сыном Рахимдада — Некадама, бывшего рабом в семье казия.

11

Осень 1923 года близилась к концу.

Степь давно выгорела, и лишь сухие стебли полыни да почерневшие изломанные ветрами ветки колючек торчали па голом просторе.

Змеи, суслики, ежи и скорпионы еще не залегли на зимний покой. Волки и шакалы до наступления холодов бродили поодиночке, еще не собирались в стаи.

В те дни, кроме них, в этой степи бродили еще и другие хищники, выброшенные сюда человеческим обществом. Оно прогнало их за дикость, но так как звери эти были двуноги, — общество волков и шакалов не приняло их. История поставила их между двух миров — из человеческого мира выгнала, а в животный не допустила. Эти звери — басмачи Шафриканского туменя. Острый меч красноармейцев — рабочих и крестьян, красных партизан загнал их в эту степь — их последнее убежище. И едва вдалеке появлялся всадник, едва слуха их достигал человеческий голос, они кидались в глубь пустыни.

Но и тут, в пустыне, эти бывшие чиновники бывшего повелителя строго соблюдали обычаи времен эмира: носили чалмы, повязанные бухарской репой. Но чалмы эти так загрязнились, что походили на тряпки, которыми обтирают котлы.

Они носили широкие халаты из цветастого сатина, но от конского пота, крови и гноя халаты так задубели, что коробились, как кожухи, и напоминали верблюжьи потники после возвращения каравана из далекой дороги. И все это пахло тухлым мясом или могилой. Дороги их подходили к концу, и концом этим будет могила.

Они не ели больше, как бывало, конскую колбасу, кур, жареную баранину и шашлыки. Их грабежу приходил конец. Кусок заплесневелого хлеба да горькая, как полынь, соленая вода — вот все, чем могли они кормиться теперь: в деревнях были партизаны, а в городах стояли крепкие караулы.

В эту степь бежало их больше тысячи, а теперь осталось пять сотен.

Тайно, по ночам, джигиты, потеряв веру в своих главарей, уходили поодиночке в сторону деревень и сдавались на милость народа. Некоторые же пробирались в города и, затаившись там, принимались за мелкое воровство и грабеж, но это занятие оказывалось кратковременным и кончалось печально.

Они возненавидели и эту степь, давшую им последнее пристанище, жестокую, бесплодную, безводную степь.

Они пробовали веселиться, но шутки их всегда сводились к одному — к смерти.

Среди них был весельчак, развлекавшийся тем, что в дни, когда стоял на карауле, вдруг поворачивал коня к лагерю и, мчась, кричал:

—

Вставайте! По коням! Красноармейцы идут!

Услышав его крик, басмачи вскакивали впопыхах, кто в одном сапоге, кто вовсе босиком, кто — подтягивая на бегу штаны, кидались к лошадям и, остервенело хлеща измученных лошадей, мчались в глубь пустыни.

А насмешник, скача следом за ними, издевался над нелепым видом этого воинства, объятого страхом.

Проскакав полторы-две версты, останавливались, — измученные лошади уже не могли бежать. Главари сползали с седел и вели лошадей в поводу до нового привала.

А насмешник докладывал:

—

Господа главари! Видимо, мне почудилось, вокруг никого нет. Возвращайтесь спокойно в ваш высочайший лагерь.