Рабы

—

Комсомольца мы изрубили в Хутче на куски, — бормотал сонный Аман. — Старику, за то, что вырастил такого сына, отрезали голову, а бороду выкрасили в крови. Мать кричала. Она должна была вскоре родить. Я сам проткнул ее чрево штыком. Ну, дом разграбили, как было велено. Комсомольский костюм мне пришелся как раз впору.

—

Это ты молодцом. А что в Сактаре было?

—

Мы этого Мухиддина-ходжу привязали к дереву и расстреляли, собрав на это зрелище всех жителей селения. Жену и детей затащили в комнату и хотели их сжечь там заживо. Но тут явились седобородые хаджи, принялись плакать

и

просить нас не трогать этой семьи. Потом сами зашли в комнату: «Тогда жгите

и

нас вместе с ними!» Пришлось отпустить их всех. У этих хаджи святые предки. Мы побоялись тревожить их души. Руки у нас не поднялись на них. Но в доме мы ничего не оставили. Растащили все до последней соломинки. Только одну старую чалму оставили, чтобы завернуть расстрелянного. Да

и

это по просьбе хаджи…

Аман склонил голову на ружье и стал засыпать. На этот раз Наим-Палван толкнул его как следует.

—

А, что вы сказали, дядя? — вздрогнул он, протирая глаза.

—

Если нужно у тебя узнать что-либо, надо тебя усыпить, — засмеялся Наим-Палван. — Я сообщу в особый отдел, если они тебя захватят, то пусть, прежде чем допрашивать, сначала усыпят, а потом допрашивают. Тогда у тебя развяжется язык.

В это время послышалась стрельба.

—

Возьми ружье, Аман. Пойди взгляни, что там. Верно, наши вернулись от ширинцев. Посмотри, не привезли ли чего-нибудь ценного. А не то Урман-Палван заберет себе всю добычу. Не привели ли там красивых женщин, девушек и юношей…

Аман уже выходил из палатки, когда раздался второй залп. Вслед за ним несколько одиноких выстрелов.

Наим-Палван поспешно схватил халат и надел:

—

Это не наши. Слишком много винтовок. Не обошли ли нас? Иди буди главарей, крикни воинам, чтобы просыпались.

Но заспанные главари уже сами поднимались и выходили. Муллы заблаговременно поспешили стать на молитву. Джигиты, схватив ружья, побежали к коням. Всадники поскакали на север от лагеря: там завязалась оживленная перестрелка и, видимо, происходило что-то значительное.

Но Мулла Каххар вернул скакавших к северу и повел к

югу:

—

Сюда! Напали с этой стороны.

От реки донесся шум сражения, заглушившего шум реки.

Залегшие среди камней красноармейцы видели на мутном полотнище неба темные тени всадников и стреляли почти без промаху с короткой дистанции. Басмачи скакали среди больших скользких камней и не видели противника: стреляли наугад, не причиняя большого урона.

Джигиты не решались подъезжать близко к реке, постепенно пятясь к лагерю и отстреливаясь.

Так красноармейцы постепенно приближались к басмаческому лагерю, если можно назвать лагерем беспорядочную стоянку головорезов, и обходили его.

Выстрелы с севера тоже приближались.

—

Окружены! — потеряв самообладание, взвизгнул один из главарей, Метан-Палван.

Вся большая басмаческая банда металась из стороны в сторону. То, хлеща лошадей, спешили к северу, то, круто повернув их, мчались к югу.

Вспыхивали выстрелы. Валились всадники с лошадей, раненые лошади падали на всадников.

Когда же со стороны моста зататакал пулемет, вся банда содрогнулась. Всадники сталкивались в свалке один с другим, лошади грызлись, ни о каком сопротивлении в этой суматохе и думать было немыслимо.

Чей-то резкий и отчаянный голос крикнул:

—

Кто не сумеет удрать, тот не мужчина!

Это возопил Урман-Палван, оборонявший проезд на большую дорогу между Бухарой и Вабкентом.

Услышав этот голос, басмачи, до того метавшиеся без всякого толку, сразу обрели цель.

Они все повернули в одну сторону, на северо-восток, но уже не кричали: «Бей! Режь! Бери!» — а вопили, злясь, что кони не могут скакать быстрее:

—

Удир-р-рай! Дир-р-рай! Ай!

Рассвело, и поднялось солнце. На месте недавнего лагеря басмачей лежали окровавленные трупы, стонали раненые, валялись брошенное оружие и палатки с разрубленными веревками.

Лучи солнца играли красными, зелеными и фиолетовыми бликами на обнаженных клинках окровавленных кинжалов… На площади было тихо, только галки мрачно каркали, выклевывая глаза у мертвецов…

Красноармейский отряд ушел, оставив лишь несколько человек подобрать раненых и собрать оружие.

Среди оставшихся был и Сафар-Гулам.

Он спросил у командира:

—

Почему оторвали меня от моего отряда и оставили здесь?

—

Ты пойдешь под военно-полевой суд.

—

Но я поклялся, что, пока не разобьем басмачей, не выпущу оружия, не слезу с коня. Если я провинился, можно отложить разбор дела до конца борьбы.

—

Но ты ведь и сейчас сидишь на коне! — ответил командир.

—

Я имею коня не для того, чтобы красоваться, а чтобы окончательно уничтожить басмачей.

—

Твое дело рассмотрят и решат быстро. Ты не потеряешь много времени. Товарищ Джавад остался, чтобы допросить тебя.

Командир ушел. Спустя немного времени явился товарищ Джавад с бумагой и чернильницей.

—

Товарищ, слезьте с лошади. Я вас допрошу.

—

Я поклялся не слезать с коня, пока не уничтожим басмачей. Вы мне лучше разрешите преследовать их.

—

Нет! Есть постановление военного собрания, и оно должно быть выполнено.

—

Ладно, спрашивайте его, а он пусть сидит на своей лошади, — вмешался возвратившийся командир.

—

У меня нет сейчас времени слушать вашу биографию. Ознакомимся с ней как-нибудь потом. Начнем прямо с дела: почему вы ночью так запоздали?

Сафар-Гулам рассказал о происшествии в Ширине и в доказательство показал на ширинцев, уже проявивших себя в этом бою. Те подтвердили сказанное им.

—

А почему из-за возни в деревне вы забыли о главном, о приказе командира своевременно зайти в тыл противника?

—

Если бы я не уничтожил басмачей в Ширине, они остались бы у меня в тылу

и

могли бы испортить мне все дело. А это отразилось бы и на общем плане нашего командира.

Джавад записал этот ответ.

—

А почему первый залп вы дали не из всех двадцати винтовок, как было условлено? Командир из-за этого не был вполне уверен в вашем местонахождении.

—

В Ширине мы убили десять басмачей. Я подумал, что залп из десяти винтовок не встревожит басмачей, они его могли принять за стрельбу своего отряда. Так и вышло — при первом залпе они голов не подняли с подушек.

—

А почему во втором залпе было более двадцати выстрелов?

—

Я приказал и ширинцам стрелять, чтобы басмачи поняли, что к ним в тыл зашел большой отряд. Первый раз я стрелял, чтобы их не спугнуть, второй раз, когда не спугнуть их уже нельзя было, я решил напугать их посильнее.

—

А почему вслед за залпом было дано несколько одиночных выстрелов?

—

А это ширинцы! У них руки дрожали, они стреляли первый раз в жизни.

Записав ответ Сафар-Гулама, Джавад строго сказал:

—

За то, что вопреки решению Военного совета вы дали залп не из двадцати винтовок, вы предаетесь суду. Из-за этого отряд сомневался, и дело могло кончиться безуспешно.

—

Сознаюсь, я виноват. Сам это понимаю. Но, пока будет суд, разрешите мне принимать участие в борьбе.