Зеленый Генрих

Она остановилась, смутившись, как молоденькая девушка, но потом продолжала:

— Видишь ли, Генрих, с тех пор как ты приехал, я уже много раз бродила по горной тропинке, где мы повстречались, чтобы издали посмотреть на эти места, но я не решалась прийти!

— Ты не решалась! Ведь ты такая храбрая!

— Понимаешь, так получилось: ты мне полюбился, и я никогда не могла тебя забыть. У каждого человека есть что-нибудь, к чему он по-настоящему привязан. И вот как-то, некоторое время назад, в нашей колонии появился земляк из нашей деревни; правда, он уже несколько лет проживал в Новом Свете. Речь зашла о делах на родине, и я невзначай спросила его, не знают ли в деревне, что с тобой; но я уже не надеялась узнать о тебе и привыкла к этой мысли. Приезжий подумал немного и сказал: «Подождите-ка, я постараюсь вспомнить. Я что-то о нем слышал!» — и он кое-что рассказал мне.

— Что же он рассказал? — грустно спросил я.

— Он слышал, что ты, обеднев, скитался на чужбине, что мать из-за тебя запуталась в долгах и в конце концов умерла с горя, что ты возвратился на родину в жалком состоянии и, зарабатывая себе на пропитание, служишь где-то маленьким писарем. Когда я узнала о твоей беде, я сразу же собралась в путь, чтобы ехать к тебе и быть с тобой.

— Юдифь, неужели ты это сделала? — воскликнул я.

— Что же ты думаешь? Разве я могла оставить тебя в горе и беде, тебя, которого я еще мальчиком так нежно любила и ласкала? Неужели я могла не прийти к тебе? Но когда я вернулась, оказалось, что все это неверно! Правда, твоя мать умерла, но ты вернулся из чужих стран состоятельным человеком, ты на государственной службе и пользуешься, как я замечаю, почетом и уважением. Иные, правда, говорят, что ты загордился и не всегда приветлив! Но и это неправда!

— Значит, ради меня ты вернулась из Америки, хотя слышала обо мне только дурное?

— Кто это сказал? Несмотря ни на что, я никогда не думала о тебе дурно, я только считала тебя несчастным!

— И все же о самом дурном в этом несчастье тебе сказали правду. Я в самом деле виноват: я принес матери только горе и вернулся лишь для того, чтобы закрыть глаза той, которую погубила забота обо мне!

— Как же это случилось? Расскажи мне все, но не думай, что я когда-нибудь отвернусь от тебя!

— Но твой приговор не имеет цены, если он зависит от твоего доброго отношения ко мне!

— Как раз мое отношение к тебе и есть самый верный приговор, и ты должен будешь его принять! Ну, рассказывай же!

Я начал подробнейший рассказ, настолько подробный, что в конце концов потерял его нить и отвлекся; ибо тяжесть, лежавшая на душе моей, вдруг исчезла, и я почувствовал, что снова свободен и выздоровел. Внезапно я оборвал свой рассказ и сказал:

— Не стоит больше поминать старое! Ты сняла с моей души тяжесть, Юдифь, и я благодарен тебе за то, что снова весел; теперь я твой до конца своей жизни!

— Вот это я рада слышать! — отвечала она; глаза ее заблестели, и радость осветила прекрасные черты ее лица. Я часто вспоминал этот миг и, смущенный, размышлял о том, что внешняя красота вещей нередко бывает обманчивой, и верить и служить только ей одной было бы ошибкой. Да, в памяти моей, как некое двойное созвездие, светится образ Дортхен, сидящей за столом в доме капеллана, и лицо Юдифи. Обе звезды равно прекрасны и все же столь различны.

— Ну, а теперь я проголодалась и хочу есть, если ты можешь что-нибудь мне предложить! — сказала Юдифь. — Но остаток дня ты должен провести со мной на вольном воздухе; под светлым небом божьим мы доведем наш разговор до конца.

Мы порешили, что после обеда я с ней поеду в деревню, но у долины, где нам привелось встретиться, мы отошлем экипаж и поднимемся на вершину горы.

Весело пообедали мы вместе в парадной комнатке трактира «Золотая звезда». Одно из окон было украшено старинным, двухсотлетней давности, витражом: он изображал гербы некоей супружеской четы, давно превратившейся в прах. Над обоими гербами красовалась надпись: «Андреас Майер, фохт и хозяин «Золотой звезды», и Эмеренция Юдифь Холленбергер сочетались браком 1 мая 1650 года». Оба герба были на фоне садового пейзажа, и среди кустов роз пировала компания ангелочков. Разряженная пара, держа в руках перчатки, благосклонно взирала на это веселящееся общество. Внизу, наискось, по широкой ленте шла надпись в стихах:

Значит, оба, старый художник-витражист и барышня из графского замка, разделенные двумя столетиями, черпали из одного и того же источника, и книга эта, должно быть, была очень старой.

Меня поразила навязчивость случая, сверкнувшего мне снова из многоцветного окна, но она меня скорее испугала, чем обрадовала, и у меня защемило сердце; мне стало казаться, что слепое божество случая становится постоянным моим властителем, и я боялся, что этот стишок возвещает мне новое разочарование. Юдифь прочла его, не обратив внимания на картинку, и сказала, улыбаясь:

— Какое красивое стихотворение! Оно, несомненно, говорит правду, надо только верно истолковать его.

Итак, мы отправились в путь, у подошвы той самой невысокой горы отослали экипаж и потихоньку взобрались наверх, та перевал. Там, возвышаясь над всей местностью, росли два могучих дуба, а под ними стояли скамейка и каменный стол, заросший мохом. Еще в древние, языческие времена здесь, говорят, приносились жертвы, позднее было судилище; с тех пор, очевидно, сохранился и этот стол.

Сидя рядом на скамье, в тени широко разросшихся веток, глядели в синюю даль, открывавшуюся со всех сторон. Юдифь положила шляпу и зонтик на стол. Немного погодя, разглядывая стол и слушая мои объяснения о прошлом этих мест, она произнесла медленно и взволнованно:

— Как же это называется в странах, где есть короли, когда их у алтаря венчают на царство?

Я не сразу сообразил, что она хочет сказать, и задумался. Она не сводила глаз со старого каменного стола и даже сняла с него шляпу и зонтик, чтобы я мог яснее представить себе, что она имеет в виду; вдруг я понял и сказал:

— В таких случаях говорят: «Они принимают венец с престола господня!»

Она нежно посмотрела на меня и прошептала:

— Да, говорят так! Знаешь, и мы можем здесь принять с престола господня наше счастье, то, что люди называют счастьем, и стать мужем и женой! Но мы не будем возлагать на себя венец. Мы откажемся от венца, зато будем тем более уверены в своем счастье, которое сейчас, в эту минуту, наполняет нас. Я чувствую, что сейчас ты тоже счастлив!

Я был потрясен и не мог выговорить ни слова. Она же продолжала:

— Слушай, я думала уже об этом в море, во время шторма, когда сверкали молнии над мачтами, волны перекатывались через палубу, а я в смертельном страхе звала тебя по имени. И в последние ночи все снова и снова я думала об этом и поклялась себе: «Нет, ты не свяжешь его жизни ради своего счастья! Он должен быть свободен, и горести жизни не должны больше терзать его. Он достаточно натерпелся на своем веку».

Но я покачал головой и сказал в смущении:

— Я не хочу быть нескромным, Юдифь, но я все же представлял себе все это иначе. Если ты в самом деле так привязана ко мне, почему тебе не жить лучше у меня, чем быть всегда одинокой, одной на свете?

— Там, где ты, там буду и я, пока ты останешься одиноким; ты еще молод, Генрих, и сам себя не знаешь. И все-таки, верь мне, пока мы оба останемся такими, как в этот час, мы будем знать, что близки друг другу, и будем счастливы. Что же нам надо еще?

Я начинал понимать, какие чувства руководят ее словами; она слишком многое видела и пережила на этом свете, чтобы поверить полному и неомраченному счастью. Я посмотрел ей в глаза и, отведя назад ее мягкие каштановые волосы, воскликнул: