Зеленый Генрих

— Захотите ли вы продолжать свой путь художника или нет, — говорил он, — эти картины не утратят для меня своей ценности, в первом случае как вехи вашего творческого развития, во втором — как живое воплощение истории вашей юности, которую я теперь прочитал, или как дополнение к ней. У каждого из нас есть излюбленное занятие; мне нравится наблюдать за развертыванием жизненного пути, вот такого, как ваш. Вы — настоящий человек, но живете в мире символов, а это сулит немалые опасности, в особенности если человек так наивен, как вы. Впрочем, не стоит сейчас ломать себе голову над всем этим, по крайней мере, вам; ибо, что касается меня, я уже все равно поседел от раздумий. Моя задача сейчас — вознаградить вас за украшение моей библиотеки!

— Да ведь вы это уже сделали! — почти испуганно сказал я, боясь, что мне снова придется получать деньги, настолько подозрительным показалось мне мое непривычное счастье; и все же я церемонился не столько из ложного жеманства, а скорее потому, что действительно был смущен. Я сам был беден, и мне было неловко вводить графа в столь большие расходы.

Но в ответ он воскликнул:

— Не смущайтесь, мой друг! Разумеется, это не настоящая их стоимость, — я понимаю, что подобные вещи нелегко продать и они не всякому нужны; это скорее вопрос чести для меня, а для вас насущная необходимость. И так как наши желания совпадают, а кроме того, это достойно завершает необычное приключение, почему бы нам и не поступить по чести?

С этими словами он сунул мне в нагрудный карман конверт, наполненный банкнотами; как оказалось потом, там была сумма, равная той, какую он выплатил мне раньше, так что я оказался вдвое богаче, чем несколько дней тому назад.

— Итак, — продолжал он, — поговорим о главном, а именно — чем вы займетесь теперь? Я тоже чувствую, что вам необходимо переменить профессию; для того чтобы быть скромным пейзажистом, у вас неподходящий характер — вы слишком широкий, угловатый, противоречивый и беспокойный человек, вам нужно заняться другим делом! И вы должны это сделать не поневоле, не с отчаяния, но, как я уже говорил вам, сохраняя свое достоинство и полную свободу воли и выбора.

— Но ведь я уже отдал дань приличию благодаря тому милостивому приему, который вы оказали моим сомнительным творениям!

— Нет, не это я имел в виду! Вы должны сами себе явить доказательство ваших способностей, показать, что вы сможете если и не с блеском, то, во всяком случае, с честью, выдержать любое испытание в той области, которую избрали; и лишь тогда вы можете ее оставить! Напишите здесь, у нас, законченную вещь, собрав все свои силы, но с легким сердцем, смело и без забот, и я готов побиться об заклад — мы продадим ее!

Я снова покачал головой, так как представил себе долгие месяцы, которых мне еще будет стоить такая затея.

— Господин граф, — сказал я, — даже если эта вещь и удастся мне, она будет не чем иным, как одним из тех символов, в мире которых я, по вашему мнению, обретаюсь, и в данном случае он обойдется мне слишком дорого! Да и ваше собственное великодушие способствовало тому, что я с нетерпением рвусь домой!

— Послушайте, вот что я вам предложу! — возразил он. — Давайте действовать без дальнейшего промедления. Оставьте окончательное решение до утра. Соберитесь в путь завтра пораньше, экипаж будет ожидать вас; и тогда, в соответствии с вашим желанием, я либо довезу вас до ближайшей почтовой станции, где проходит путь на Швейцарию, либо мы вместе отправимся в город, где у меня и без того есть дела, и вы сделаете все покупки, необходимые для вашей работы. Идет?

Я согласился, не сомневаясь, что выберу путь, ведущий на родину.

В этот день мы должны были обедать в так называемом рыцарском зале, — он был расположен в верхнем этаже, и я еще там не бывал. Доротея пришла в библиотеку, чтобы известить нас об этом.

— Зал этот выходит на солнечную сторону, и там так тепло сегодня, — сказала она, — что не нужно топить; можно будет даже открыть окна и наслаждаться чудесным осенним днем.

Я с немым восхищением смотрел на девушку, думая, что сама она похожа на солнечный июньский день. Да и граф залюбовался, глядя на нее и приятно изумленный. Она была в черном атласном платье, шею и грудь ее украшали благородные кружева, в которых тонула нить жемчуга. Сегодня тяжелая масса темных локонов была особенно круто отброшена назад, открывая взору светлые виски, и это придавало всей ее головке выражение какой-то гордой свободы.

— Что это ты так нарядилась? — спросил граф. — Или ждешь гостей, о которых я ничего не знаю?

— Да нет, — ответила она, — мне просто захотелось приодеться в честь такой славной погоды и обеда в рыцарском зале. К тому же я надеюсь порадовать взгляд нашего гостя, господина Лее, разнообразными и яркими впечатлениями; может быть, если он будет продолжать свои записки, он когда-нибудь посвятит полстраницы этой трапезе, а вместе с описанием зала в его книгу проскользнет ненароком и моя скромная особа! Да, кроме того, сегодня и в католическом и протестантском календаре день Нарцисса [206], а значит, и нам можно предаться сегодня некоторым тщеславным удовольствиям. Не так ли, господин Генрих?

Хотя эта тирада была произнесена с милой улыбкой, в тоне сдержанной серьезности и одновременно приветливой любезности и как будто не таила в себе злого умысла, все же упоминание о Нарциссе показалось мне насмешкой над самолюбованием, которое содержалось в моей рукописи, — мне стало не по себе, и я пожалел, что показал ее. Чем бы ни были вызваны эти колкости, были они осуждением или же просто шуткой, в обоих случаях я чувствовал себя посрамленным и, покраснев, не мог найти слов для ответа. Она не обратила на это внимания и не заметила моего смущения, так что я, видимо, преувеличил серьезность ее намерения уязвить меня.

Рыцарский зал действительно оказался очень пышным и полным праздничной торжественности. По полу расстилался ярко-красный ковер; стены между расписным потолком и темными деревянными панелями выше человеческого роста были увешаны портретами предков. Над черным мраморным камином громоздилось старинное оружие и рыцарские доспехи; другое оружие, более тонкой работы, поблескивало в застекленных шкафах, причем особенно выделялись драгоценные шпаги и мечи, изображения которых можно было узнать на некоторых портретах прежних владельцев. Однако тут были предметы вооружения и более далеких веков, не запечатленных на холсте. Так, небольшой треугольный щит был украшен еле видимым старинным простым гербом, — теперь он был лишь одним из двадцати полей родового герба графа Дитриха, и на его верхнем крае были поставлены четыре украшенных короною шлема, напоминающих петухов на жердочке.

Я не мог удержаться и, переходя от одного предмета к другому, с немалым любопытством разглядывал все эти прекрасные вещи; при этом граф давал мне все объяснения, а Доротея принесла ключи и открыла надежно запертые шкафчики большого буфета, в глубине которых мерцало старинное серебро. В резную обшивку стен тоже были вделаны шкафы, в них лежали рукописи на пергаменте с яркими миниатюрами, много грамот с подвешенными печатями в деревянном или серебряном футлярчике, а то и без всяких футляров, — последние наполовину искрошились. Граф вытащил несколько таких грамот и развернул их; но я не мог их прочесть, — они относились к двенадцатому или даже одиннадцатому веку; то были императорские письма, в которых шла речь о том участке земли, на котором мы находились. Я не мог сдержать своего удивления перед этим обилием древних памятников и воспоминаний: подобного я никогда не видел; граф заметил, что он собрал всю фамильную рухлядь в этом зале — пусть, мол, она продолжает здесь свое существование, не путаясь под ногами у живых, а сам он получает от всего этого лишь среднее удовольствие, не более чем любой коллекционер.

— Мне кажется, — сказал я, — что столь наглядную и вполне ощутимую старину, имеющую прямое отношение к нам самим, нельзя просто отбросить и забыть, надо уметь наслаждаться ею, не допуская в то же время, чтобы она вторгалась в нашу жизнь и мешала ей.

206

Ден