Зеленый Генрих

— Потому что всю неделю они и так питаются почти что одним картофелем, он им уже приедается! — объяснила она.

Я выразил свое сочувствие, не признавшись ей, что мне приходилось переживать и более трудные дни: это признание вряд ли завоевало бы мне ее уважение, по крайней мере, тогда я так думал.

Между тем остальное общество увлеклось танцами; то одна, то другая пара отправлялась в танцевальный зал, и стол наш попеременно то пустел, то снова заселялся. Вдруг две пары вернулись в высшей степени взволнованные и продолжали за столом ссору, начавшуюся, очевидно, еще в зале. Одна из девушек плакала, другая бранилась, а молодые люди пытались усмирить бурю и отразить нападки, обрушившиеся на них самих.

— Ну, опять заварилась каша! — сказала Хульда; она тесно прижалась ко мне и рассказала приглушенным голосом, что у них перекрестная любовь. — Одна из них любила сначала другого, ее теперешний ухажер гулял с ее подругой; затем они все четверо неожиданно поменялись местами, и теперь эта гуляет с любимым другой, а та гуляет с бывшим любимым этой. Но каждый праздник начинается такая перепалка, что хоть святых выноси. Такая четверная упряжка никуда не годится, это дело касается только двоих.

— Но почему же они всегда ходят вчетвером, вместо того чтобы избегать встречи?

— А бог их знает почему! Всегда они попадают в одно и то же место и сидят вместе, как околдованные!

Я был поражен этим странным случаем, а также и словами моей юной знакомой. Ссора, завязавшаяся вначале из-за непонятных и, видимо, ничтожных причин, в конце концов так разгорелась, что вмешалась третья парочка, жившая в согласии дружбе, и лишь с трудом добилась некоторого перемирия. Кружки, из которых пила каждая пара, снова наполнились. Однако ссорившиеся девушки дулись не только друг на друга, но и на своих возлюбленных. Снова пришлось вмешаться лицам незаинтересованным, и по предложению Хульды было решено так: чтобы покончить с ревностью и всяким недружелюбием, обе пары должны протанцевать еще по разу, каждая со своим прежним кавалером, и никто из них не должен дуться на это.

Так и было сделано; поменявшись, пары вернулись после танцев, — а танцевали они довольно долго, — обратно, каждая из девушек под руку со своим прежним возлюбленным; но вместо того, чтобы разделиться, обе пары, в новом сочетании, забрали свои вещи и, не говоря ни слова, разошлись в разные стороны. Совершенно сбитые с толку, мы смотрели им вслед, пока они не скрылись из виду, и затем разразились громким смехом. Только Хульда сказала, покачав головой: «Безобразники!» И действительно, во время танцев они не только не обрели ожидаемого нравственного равновесия, но, видимо, лишь еще сильнее подогрели свою неожиданную прихоть и заторопились, чтобы после столь долгой разлуки насладиться радостями возобновленного союза.

Я не успел прийти в себя от удивления, вызванного свободными нравами этих простых людей, как почувствовал на своем плече нежную руку девушки, которой наконец тоже захотелось покружиться в танце. Хотя я и не готовился к тому, чтобы провести время подобным образом, по мне пришлось пойти навстречу ее желанию, — она считала это само собой разумеющимся и поручила свою шляпу и шаль подруге, сидевшей здесь со своим парнем. Только при свете бального зала, в легком движении танца я полностью разглядел, как она хороша. Но вскоре я уже не видел ее, а только ощущал ее тонкую фигурку, легкую, как перышко, она, подобно духу, носилась в танце. Если же нам приходилось останавливаться, я видел только ласковый взгляд ее теплых глаз и радостную улыбку ее губ, когда она поправляла мне распустившийся галстук или обращала мое внимание на то, что у меня на сорочке не хватает пуговицы.

В этом деликатно сложенном создании, казалось, кипела горячая сила жизни, которая стремилась выказать свою преданную доброту всему, что ее окружало. Какая-то непонятная для меня нежность стала проявляться во всем ее существе, от глаз до кончиков пальцев, но в этом не было и тени лживой угодливости или вульгарности; нет, все ее жесты и движения дышали такой милой скромностью, что среди танцующих ни одна живая душа ничего не заметила. И все же девушка ни в малейшей степени не стремилась к осторожности.

Когда же, по неловкости некоторых присутствующих, произошла заминка в танцах и толпа прижала ко мне Хульду, она почувствовала биение моего сердца, положила руку мне на грудь, ласково кивнула и сказала:

— Дайте-ка посмотреть, есть ли у вас на самом деле сердце?

— Я думаю, да! — ответил я и удивленно взглянул на миловидное лицо, придвинувшееся совсем близко ко мне. Она еще раз кивнула, и мы собирались было снова пуститься в водоворот танцующих пар, как нас окликнула подруга Хульды и передала ей шляпу и шаль; она сообщила, что уже идет домой, — рано утром ей надо на работу.

— Да и мне к семи часам уже надо сидеть за работой! — воскликнула Хульда, смеясь, — Из-за шитья флагов я отложила свои обычные заказы, и теперь мне нужно нагонять! Но домой мне все-таки еще не хочется!

— Ну, ты можешь остаться ненадолго, — сказала ей подруга, — наш добрый знакомый не откажется проводить тебя домой. Не правда ли, вы не откажетесь ее проводить, господин палочных дел мастер?

Я охотно обещал взять на себя эту обязанность, после чех о и последняя влюбленная пара простилась с нами, а мы с Хульдой вернулись к покинутому столику. Теперь мы оказались одни под серебристыми тополями; луна стояла высоко в небе и была заметна нам лишь по серому мерцанию на верхних ветвях деревьев; внизу было довольно темно, река в этом месте тоже уже не блестела, и фонарь погас.

— Давайте немножко отдохнем и тогда отправимся, — сказала она и, не раздумывая, откинулась на мою руку, когда я обнял ее. Я хотел было освободить руку, чтобы принести стакан пунша или горячего вина, но она помешала мне и сама восстановила прежнее положение.

— Не пейте! — произнесла она тихо. — Любовь — серьезное дело, и не хочет быть хмельной, даже если она только в шутку!

— Разве вы так уж много знаете о любви? Вы же еще совсем ребенок, милый ребенок!

— Я? Мне ровно семнадцать. Вот уже пять лет, как я одна на свете. Каждый день, начиная с двенадцати лет, я честно зарабатывала себе на жизнь работой и много чему научилась. Поэтому я люблю работу, она мне отец и мать! И на свете существует только одно, что я люблю так же сильно, это — любовь. Лучше умереть, чем не любить!

— Ах ты, милая девочка! — сказал я, отыскивая розовые губки, произнесшие эти слова.

— Вы, наверно, думаете, — прошептала Хульда, — что я из того дерева, откуда добывают уксус. О нет! В моем сердце побывало уже двое возлюбленных.

— Боже мой, двое! Куда же они делись?

— Ну, первый был еще слишком молод и находился здесь в ученье; ему надо было отправляться дальше, и он мне написал потом, что у него дома есть милая, на которой он собирается жениться. Тут были слезы, но что поделаешь! Потом пришел второй, но он не хотел работать, и я должна была почти что содержать его; это мне в конце концов надоело, да и стыдно мне было за него, и я его прогнала. Потому что кто не работает, не только не должен есть, — ему и любить нельзя!

— И он околачивается здесь, в городе?

— К сожалению, нет, он попал за решетку, — он сделал что-то нехорошее, когда я перестала помогать ему. Я очень стыдилась этого и горевала, и даже целых полгода ни на кого смотреть не могла!

— А теперь все обошлось?

— Конечно! Иначе нельзя было бы жить!

Мною овладевало все большее смущение: это юное существо говорило с такой сознательностью, с такой определенностью и легкостью! Эта хрупкая, нежная девочка утверждала, что вся растворяется в работе и любви и ничего другого от жизни не требует. И все это снова показалось мне видением из мира старинных легенд, которое само, подобно диковинному цветку, несло в руке свой нравственный закон. Мне казалось, будто из воздуха возникла передо мной прекрасная фея, та самая Хульда наших древних сказок, и теперь она, теплая, живая, лежит в моих объятиях.