Башня молчания

Явдат Хасанович Ильясов

Башня молчания

Еще одна повесть о трудной судьбе, удачах и неудачах злосчастного шейха, поэта, ученого Абуль-Фатха Омара Хайяма, да не коснется его злословие недругов и друзей…

КНИГА ПЕЧАЛИ

– …Саксаул? – неуверенно сказал проводник каравана…

– Да, пожалуй. Два сухих ствола сплелись. Ветвей мелких нет, их ветром снесло. Взгляни, отсюда – вроде голой женщины.

– Бывают же на свете чудеса! Сколько хожу с караванами, ничего такого не попадалось…

Ну до чего же похожа черная коряга на маленькую нагую женщину. Будто, закрыв глаза и склонив голову, она, замирая, слушает медный звон каравана. Даже волосы есть у нее, густые, пышные, – видно, какой-то суеверный проезжий набросил на корягу овечью шкуру. Всегда кусты у дорог увешены всякой всячиной… Дар местным духам…

И тут у Омара в голове зашумело, ноги затряслись. К горлу из груди подкатился и перекрыл дыхание тяжелый черный камень. Коряга… вздохнула, переступила с ноги на ногу – и… открыла глаза. И увидел Омар, что вовсе это не коряга, стоящая торчком, а именно женщина: нагая маленькая женщина.

– Ты… кто? – ошеломленный, не зная, что сказать, спросил Омар по-персидски и невольно протянул к ней руку.

В коротком испуганном взгляде он уловил крохотную искру любопытства к себе. Она, ощерив острые клыки, хрипло вскрикнула, мгновенно повернулась – и метнулась вниз, под бархан.

– Она… примерещилась мне? – пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана.

– Не примерещилось. Я тоже видел, и все. Это нас-нас – пустынная дикая женщина. Слыхал?

– Слыхал. Но думал – сказка.

– Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь будешь болеть.

Он назвал ее, вместо грубой нас-нас, – Занге-Сахро, колокольчиком пустыни.

Мечта?

У каждого есть своя несбыточная Занге-Сахро…

Как давно это было! Двадцать четыре года назад в пору, когда юный Омар, покинув родной Нишапур, спешил за счастьем в славный Самарканд.

Но где оно, счастье?

«Мир не знал человека более одаренного, чем Аристотель.

Его глубочайший разум охватил и свел в единый круг все доступные в древности знания. Свои речи в Ликейской школе в Афинах он собрал в ста пятидесяти томах, среди которых – философская «Метафизика» и трактаты по логике, физике, зоологии, психологии: «Категории», «Об истолковании», «Аналитика», «Топика», «Физика», «О происхождении и уничтожении», «О небе», «О метеорологических вопросах», «История животных», «О возникновении животных», «О движении животных», «Трактат о душе».

Не обошел в них ученый также этику и поэтику, риторику и политику».

Омар с тоской положил перо.

Завидно! В душе – ноющее томление. Он горевал, что никогда не достигнет вершин, покоренных великим греком. Хотя смог бы, пожалуй. Если б жизнь сложилась по-иному…

Летнее утро в разгаре. Иволги, майны, дрозды, отзвенев на рассвете, разлетелись искать пропитание.

Встал, подошел к тахте убрать постель, сохранившую жар Эль-Мирры. Девушка ускользнула, когда у раскрытого окна заворковала первая горлица. Омар мягко встряхнул покрывало, оно обдало его ароматом, тонким, терпким и нежным. Тюрчанка теперь и вправду пахнет миррой. Купил ей в лавке благовоний.

Э, не будет убирать. Пусть. Как будто она еще здесь, вместе с ним. Лежит и с любовью смотрит, как пишет Омар.

Скорей бы так стало на самом деле! Он уже не может без нее. Пусть она молчит, но будет возле него. Не только ночью, но и днем. Утром, вечером, летом, зимой. Всегда. Хоть на старости лет он обретет утешение.

Нужно найти подходящую сваху и подослать к тетке Эль-Мирры. Нужно! Пока тайное не стало явным.

Каждый день он собирается это сделать. Руки роняет, горбится и белеет, как преступник, вызванный на допрос, в те минуты, когда глубокой ночью Эль-Мирра спускается к нему во двор по злополучной лесенке и затем, чуть посветлеет небо, осторожно поднимается по ней на свою заветную крышу.

Что будет, если кто-нибудь ее заметит? Да, пора! Пора узаконить отношения.

Неотступные размышления над нею глушили тревогу. Они, как зубная боль, о которой, впрочем, он знал лишь понаслышке, не отпускали его весь день, так что бросить все и куда-то брести, сваху искать, он просто не мог.

А ночью, вместе с Эль-Миррой, и вовсе страхи забывались. Успеется! К бесу. Какое это имеет значение? Все равно она принадлежит ему.

Это было необыкновенно. И получилось само собой. «Ох, старик! Ох, дурной старик…»

Чего он боится? Перед совестью своей чист Омар. Их свело взаимное влечение. Судьба, можно сказать. Им хорошо вдвоем, – при чем же тут какой-то дурацкий закон? Любовь на земле возникла задолго до правой веры. Она не подчиняется шариату.

Однажды Эль-Мирра явилась вся в синяках.

– Что с тобой? – у Омара губы и руки тряслись, когда он обхватил ее, чтобы прижать к груди. – Вместе с лестницей в потемках свалилась? Будь она проклята.

Тюрчанка резко отстранилась, села на тахту.

– Лестница на месте. Это тетушка меня приласкала. Ее кляни. Говорят, ты колдун: напусти на нее неизлечимую хворь!

Оказалось, тетка бьет, истязает ее, издевается над нею.

– За что?

– Ненавидит. От бедности, что ли. Хлебом меня попрекает, считает обузой. Из-за тебя, мол, не смогла выйти замуж вторично. Я у нее с тех пор, как она овдовела. Я сирота. Разве я не помогаю ей? Мозоли как у носильщика! – Эль-Мирра протянула к Омару маленькую детскую ладошку.

Он с жалостью взглянул на ее распухшие губы.

– Тетка твоя уже неизлечима. Больно бьет?

– Не жалеет, ведьма.

– Но у вас всегда тихо.

– Э! Хитра. Все делает молча. Боится соседей. И я молчу – от злости. Она тихо изводит меня, и я тихо ее извожу. Так, втихомолку, и грызем друг друга. Тетка уже рехнулась, я скоро рехнусь. Забери! Вызволь. Спаси…

Ее стихи объяснили ему многое:

…Да-а, совсем отчаялось бедное дитя. Ну, характер! Не всякая решится на подобный выход из положения. Что ж, чем я не шайтан? Сегодня же пойду сваху искать. Вот закончу эту страницу и пойду.

Омар сел за столик и вновь макнул перо в чернильницу.

Итак, Аристотель.

«И что же? Вы думаете, сограждане обожествили гения, как позже его сумасбродного ученика, царя Искандера Зулькарнайна? Гордились им? Поклонялись ему? С трепетом носили на руках?

Как бы не так! Его объявили безбожником, Аристотелю пришлось бежать. И умер он на чужбине, в Халкиде, от давней болезни желудка…»

У гениев тоже бывают желудки. Хотя, казалось бы, зачем они им? Только помеха. Дело гениев – думать. Аристотель умер шестидесяти двух лет от роду. Нам сейчас всего сорок шесть. От болезни желудка мы не умрем. Ибо нет у нас такой болезни. И не будет. Если, как говорится, соблаговолит господь. Но вот бежать… может быть, опять доведется. Как мы бегали смолоду.

Ладно, там разберемся.

Теперь – о Фердоуси. В этом ключе и будем перемежать жизнеописания ученых и поэтов. Чем поэт не ученый? Он даже выше. «Поэзия философичнее и серьезнее истории, – как писал все тот же Аристотель, – ибо поэзия говорит более об общем, история – о единичном».

1

Стихи Омара Хайяма даны в переводах О. Румера и И. Тхоржевского