Пять поэм

Второе появление неизвестного всадника

Снова свод бирюзовый меж каменных скал Вырыл яхонтов россыпь и свет разыскал. И алан в поле выехал; биться умея, Не коня оседлал он для боя, а змея. Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы», Приподнять не сумели б его булавы. Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью, Он всех недругов делал развеянной пылью. Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой Вызывая, он стал их смертельной судьбой. Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда, Вновь на русов помчался из крайнего ряда. Натянул тетиву он из кожи сырой, И кольцо злого лука он тронул стрелой. Не напрасно стрелу он достал из колчана: Этой первой стрелой уложил он алана. Распростерся алан, как индийский снаряд, Со стрелою внутри… засверкал чей-то взгляд,— То, с глазами кошачьими, брови нахмуря, Новый рус мчался в бой, словно черная буря. Изучил он все ходы всех воинских сил И заплат на доспехи немало нашил. И взыграл он мечом, словно молния в грозы, Он в железе был весь, он был полон угрозы. Он, уверенный в том, что не выдержит враг, На коня вороного набросил чепрак. Хоть он твердой душой был пригоден к победам, Но войны страшный жар не был смелому ведом: Ведь бойца ремесло изучал он в тиши И не знал еще яростной вражьей души. И дракон, пожелавший зажать его в пасти, Разгадал, — у него этот воин во власти: Больше нужного блещет оружья на нем, И чепрак да броня лучше мужа с конем. И сразил смельчака он ударом суровым, И покров дорогой скрыл он смерти покровом. Новый рус, препоясавшись, бросился в бой, Но и он породнился с такой же судьбой. Третий ринулся враг, но все так же без прока: Пал он тотчас от львиного злого наскока. Каждой новой стрелой, что слетала с кольца, Дивный воин на землю бросал удальца. Все могли его навык в борении взвесить: Десять стрел опрокинуло всадников десять. И опять незаметно для чьих-либо глаз Он исчез в румском стане. И несколько раз В громыхавших боях, возникавших с рассветом, Он являлся, и все говорили об этом. Скоро враг ни один, как бы ни был он смел, Гнать коня своего на него не хотел. От меча, что пред ними носился, блистая, Исчезали они, словно облако тая. И, не думая больше о бое прямом, К ухищренью прибегли, раскинув умом.

Русы выпускают в бой неведомое существо

И жемчужину снова вознес небосвод Из глубокого мрака полуночных вод. Вновь был отдан простор и войскам и знаменам, И опять все наполнилось воплем и стоном. И над сонмищем русов с обоих концов Подымался неистовый звон бубенцов. И меж русов, где каждый был блещущий витязь, Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! — Некто в шубе потрепанной. Он выходил Из их моря, как страшный, большой крокодил. Был он пешим, но враг его каждый — охотней Повстречался бы в схватке со всадников сотней. И когда бушевал в нем свирепый огонь, Размягчал он алмазы, сжимая ладонь. В нем пылала душа, крови вражеской рада. Он пришел, как ифрит, из преддверия ада. Он был за ногу цепью привязан [431]; она Многовесна была, и крепка, и длинна. И на этой цепи, ее преданный звеньям, Он все поле мгновенно наполнил смятеньем. По разрытой земле тяжело он сновал, Каждым шагом в земле темный делал провал. Шел он с палкой железной, большой, крючковатой. Мог он горы свалить этой палкой подъятой. И орудьем своим подцеплял он мужей, И, рыча, между пальцами мял он мужей. Так был груб он и крепок, что стала похожа На деревьев кору его твердая кожа. И не мог он в бою, как все прочие, лечь: Нет, не брал его кожи сверкающий меч. Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель! Серафимов беда! Всех людей истребитель! Загребал он воителей, что мурашей, И немало свернул подвернувшихся шей. Рвал он головы, ноги, — привычнее дела, Знать, не ведал, а в этом — достиг он предела. И цепного вояки крутая рука Многим воинам шаха сломала бока. Вот из царского стана могучий, проворный Гордо выехал витязь для схватки упорной. Он хотел, чтоб его вся прославила рать, Он хотел перед всеми с огнем поиграть. Но мгновенье прошло, и клюка крокодила Зацепила его и на смерть осудила. Новый знатный помчался, и той же клюкой Насмерть был он сражен. Свой нашел он покой. Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной, Полегли, не помчались дорогой обратной. Столько храбрых румийцев нашло свой конец, Что не стало в их стане отважных сердец. Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? С человеком обычным не схож он ведь тоже. И когда на лазурь грозно крикнула ночь И сраженное солнце отпрянуло прочь, Растревоженный тем, кто страшней Аримана, Царь беседовал тайно с вельможами стана: «Это злое исчадье, откуда оно? Человеку прикончить его не дано. Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом, Но разит всех мужей, что укрыты доспехом. Если он и рожден человеком на свет, Все ж — не в этой земле обитаемой, нет! Это дикий, из мест, чья безвестна природа. Хоть с людьми он и схож, не людского он рода». Некий муж, изучивший всю эту страну, Так ответом своим разогнал тишину: «Если царь мне позволит, — в усердном горенье Все открою царю я об этом творенье. К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем: Узок путь к той горе; страшно думать о нем. Там, подобные людям, но с телом железным, И живут эти твари в краю, им любезном. Где возникли они? Никому невдомек Их безвестного рода далекий исток. Краснолики они, их глаза бирюзовы. Даже льва растерзать они в гневе готовы. Так умеют они своей мощью играть, Что одно существо словно целая рать, И самец или самка, коль тронется к бою,— Судный день протрубят громогласной трубою. На любое боренье способны они. Но иные стремления им не сродни. И не видели люди их трупов от века, Да и все они — редкость для глаз человека. Их богатство — лишь овцы; добыча руна Для всего, что им годно, одна лишь нужна. И одна только шерсть — весь товар их базара. Кто из них захотел бы иного товара? Соболей, чья окраска, как сумрак, черна, Порождает одна только их сторона. И на лбу этих тварей, велением бога, Поднимается рог, словно рог носорога. Если б их не отметил чудовищный рог,— То любой с мощным русом сравниться бы мог. Словно птицам большим, завершившим кочевья, Для дремоты им служат большие деревья. Спит огромное диво, как скрывшийся див, В нависающий сук рог свой крепкий вонзив. Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея, Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея, Сон берет существо это в долгий полон: Неразумия свойство — бесчувственный сон. Если русы в погоне за овцами стада Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, — Втихомолку сбирают пастуший свой стан И подходят туда, где висит Ариман. Обвязав его крепко тугою веревкой, Человек пятьдесят всей ватагою ловкой, Вскинув цепь, при подмоге железной петли, Тащат чудище вниз вплоть до самой земли. Если пленник порвет, пробудившись от спячки, Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки: Заревев страшным ревом, ударом одним Умертвит он любого, что встанет пред ним. Если ж цепь не порвется и даже укуса Не изведают люди, — до области Руса Будет он доведен, и, окованный, там Станет хлеб добывать он своим вожакам. Водят узника всюду; из окон жилища Подаются вожатым и деньги и пища. А когда мощным русам желанна война, В бой ведут они этого злого слона. Но хоть в битву пустить они диво готовы, Все же в страхе с него не снимают оковы. Узришь: только в нем битвенный вспыхнет запал, Что для многих цвет жизни навеки пропал». Услыхав это все, Искендер многославный Был, как видно, смущен сей опасностью явной, Но ответил он так: «Древки множества стрел Из различных лесов. Есть и сильным предел. И, быть может, овеянный счастьем летучим, Я взнесу на копье его голову к тучам». вернуться

431

Он был за ногу цепью привязан… — Высказывалось предположение, что до Низами доходили слухи о дрессированных медведях, которых водят на цепи и заставляют плясать на ярмарках в краю русов, и на этой основе он поэтически измыслил описанное здесь чудовище с рогом на лбу. У Фирдоуси встречается описание чудовища, очень похожее на это — Ширкапи («Львообезьяна») из дестана о Бехраме Чубине.