Страница 10 из 43
Ноги не болели. Напротив, они вообще ничего не ощущали. Словно превратились в тупые бесчувственные стальные чушки, которые были приварены к его бедрам и двигались по командам какого-то дистанционного механизма, управляемого ленивым и недовольным роботом. Вверх-вниз, вверх-вниз… Он понял, что не чувствует даже, как ступают подошвы по полу. Он устал, страшно устал. Только выплескивающиеся в кровь естественные запасы адреналина заставляли его идти дальше, и запасы эти, похоже, угрожающе близились к истощению. Он снова поискал глазами противника, ибо толпа кричала, испытывая свой миллионный по счету пароксизм радости, пропитанной ужасом, свой миллионный оргазм страха. Гил поморгал, пытаясь смахнуть капли пота с ресниц, поднял руку, чтобы стереть кровь. Пальцы были еще живы, но он понимал, что тот полупаралич, который сковал его ноги, ползет выше, к плечам и рукам, стремясь превратить его полного зомби. И тогда юноша понял, что у него одна возможность выжить — если следующее испытание начнется как можно скорее, пока в нем еще остается хоть какая-то энергия, хоть капля силы…
И тут он увидел…
…извивающееся в бумажной коже дракона…
…ползающее там…
Нечто…
Дракон был ящиком Пандоры, наполненным ночными кошмарами. И этот новый кошмар оказался змеей — гигантом среди змей. Она подняла голову — не меньше грузовика размером — огромными, словно блюда, зелеными глазами, выдвинула ее из туши ящера. Раздвоенный язык шипением вылетал из пасти-пещеры и снова прятался. Сколько колец ее тела скрывалось в драконе? Сколько футов его может таить в себе дракон?
Но тут Гил понял, что мастера испытаний могут выпустить из мертвого дракона столько колец и столько футов, сколько пожелают. Логика не играла тут никакой роли. Логические и физические законы были отброшены прочь. Значение имели лишь ночные кошмары мастеров, инженеры стремились поделиться ими с испытуемым, а они могли увидеть в жутких своих снах все, что угодно. Из туши может выползти хоть тысяча футов змеи. Две тысячи. Десять тысяч. Они могут заполнить этой змеей хоть всю арену от стены до стены и просто раздавить его змеиным чешуйчатым телом.
И сколько еще других тварей может вылезти вслед за змеей из этой туши, если, предположим, ему удастся убить змею? Не роятся ли там, внутри, бесчисленные ужасы? Не придется ли сражаться до полного изнеможения, пока не свалишься и признаешь себя побежденным?
И тут он увидел все в хрустальной простоте и ясности. Осознал единственное, до чего требовалось дойти умом. Первое правило звука — понять простоту всех остальных правил. Управлять звуком просто, по силам чуть ли не идиоту…
Ответ на все его сегодняшние загадки — ящик Пандоры. Если уничтожить тушу дракона, то ящик Пандоры разлетится в щепки. До сих пор он не обращал внимания на труп чудовища, потому что опасался активных противников. А теперь понял, что именно дракон был их источником, так что можно позволить себе игнорировать все остальное, но уничтожить дракона.
Змея сфокусировала на Гиле зеленые фосфоресцирующие глаза-блюдца…
Он устало поднял ружье.
Выше, выше, выше…
Все выше и выше, кольцо за кольцом, дыбилась змея над мертвым драконом, раскачиваясь влево и вправо, взад и вперед, выматываясь из туши словно медлительный чертик из коробочки, все выше, выше, выше…
Гил прицелился в тело дракона, не обращая внимания на грозную змею, — ведь она была лишь вторичным противником.
Змея поднялась над драконьей тушей уже на пятьдесят футов, обнажились ее огромные зубы, с которых капала жидкость…
Он нажал на спусковой крючок.
Он уничтожил дракона.
Змея шлепнулась на пол, как перерезанная веревка, впрочем, не змея — только ползмеи. Та часть, которая все еще была свернута кольцами внутри дракона, не уцелела, лишь пятидесятифутовый кусок чудища извивался по арене. Брыкаясь без ног, вопя без голоса, даже в смерти своей оно пыталось добраться до него. Вот раскрылись гигантские челюсти…
Гил увидел внутри, в глотке, маленькие зловещие формы, червеобразных тварей или личинок, которые катились по рту в попытке выпасть наружу и взять верх там, где змея потерпела поражение. Мастера испытаний были изобретательны — и безумны.
Без малейших колебаний юноша уничтожил змею долгим разрядом звукового ружья и тем положил конец испытанию, рассеяв в пыль личинок, слизней и все остальное, что еще могло таиться в этой глотке.
На Большой зал обрушилась тишина. Арена опустела, больше здесь не было никого и ничего — кроме Гила.
И вдруг толпа взревела, словно могучее животное, разразилась аплодисментами, ликующими криками, люди вскакивали и прыгали. Приветствия мощной волной хлынули на арену и понесли его к Скамье…
А когда-то…
Прыгун остановился в нескольких шагах от лифта, прижимая к груди похищенного младенца, следя за тремя приближающимися музыкантами и лихорадочно пытаясь придумать, что делать. Первым его увидел толстый музыкант, идущий последним, закричал и бегом кинулся вперед. Прыгун поискал глазами выход. В самом конце коридора, за музыкантами, белели, словно затянутые катарактой глаза, четыре большие панели из молочно-матового стекла.
Музыкант оказался совсем рядом, руки его были вытянуты, как будто он хотел выхватить ребенка. Прыгун взмахнул кинжалом, всадил его человеку в шею, рванул поперек и выдернул. Музыкант закачался из стороны в сторону, глаза его вдруг сделались очень большими, и он рухнул на сверкающий пол, залив кровью красивые плитки.
Один из оставшихся потянулся за звукоусыпляющим свистком.
— Не свисти! — крикнул Прыгун, одной рукой поднимая младенца над головой и показывая, что убьет его при первом же звуке.
Музыканты остановились, лица их вдруг стали молочно-белыми, как входные двери, казалось, они вот-вот растворятся и возникнут вновь в другом месте, в витрине какой-то кунсткамеры, как фарфоровые фигурки редкого совершенства.
Прыгун медленно пятился от них. Пройдя так с дюжину ярдов, он повернулся и побежал. Большие шестипалые ступни громко шлепали по плиткам, мышцы ног, как стальные тросы, извивались под кожей, толкая тело вперед. Он прорвался через двери, наружная, распахнувшись, ударилась о столб и разбилась. С гудением рассыпалась она на осколки и исчезла. Пока он добежал до подножия лестницы и оказался в саду неоновых камней, по городу уже разносился надрывный вой сирен и слышались возмущенные выкрики.
Младенец проснулся и заплакал. Прыгун сильнее прижал его к груди, чтобы заглушить плач.
Неоновые камни светились со всех сторон, испуская подобное утренней заре сияние, которое чуть не ослепило его, пока он несся между ними, не разбирая дороги.
«Слепящее синее сияние — море в огне…
Красный, красный, алый, киноварь, багровый — кровь…»
Он промчался через сад и остановился глянуть назад. Пропел луч звукового ружья, ударил в дерево рядом с ним, и огромная ветка упала на землю. Но потом какой-то музыкант закричал: «Не стрелять!» — опасался, как бы не ранили младенца. Прыгун повернулся и прыгнул.
Он добрался до сектора популяров, но и здесь не оказался в безопасности, ибо музыканты, схватив свои яркие янтарно-желтые щиты, бросились за ним. Он свернул в заваленный мусором переулок, свернул еще раз и еще — и вдруг, охваченный паникой, сообразил, что совершил смертельную ошибку. Ему надо было мчаться к развалинам, где ждало в засаде подкрепление, нельзя было пробовать оторваться от погони. А здесь, в лабиринте переулков, преследователи могут разделиться, окружить его и в конце концов загнать в угол. Этого он не мог допустить, особенно теперь, когда добыл младенца, — а ведь именно для того, чтобы украсть младенца, и была придумана вся эта рискованная затея.
Нужно действовать сразу, пока они не отобрали дитя и еще есть шанс подменить его ребенком Силача, нормальным, не мутантом. Прыгун держал младенца на расстоянии вытянутой руки, и вдруг его поразили мягкие, нежные черты ребенка, розовый цвет кожи, крохотные глазки… Нет! Надо спешить, надо действовать. Этого младенца не должны найти никогда.