Страница 9 из 11
– Найдем, найдем куда поставить, – шепнула она мне ласково. – Таких вещей не найти сейчас, все из фанеры, а это работа мастера, с прежнего времени. Поди-ка за мной…
Первая комната служила нам гостиной и столовой, вторая была спальней, кабинетом, библиотекой… Одну из стен целиком занимал стеллаж с книгами, огромный, тяжелый стеллаж, который невозможно было пошатнуть, не то что сдвинуть с места, он был, казалось, вырублен из целого куска дерева и намертво врос в пол, в стену, в потолок.
– Задвинь штору, дружок, – попросила меня Вава, и я, дивясь причудам старухи, запахнула тяжелый занавес цвета молодой травы. – А теперь…
У нее в пальцах – в пальцах, обтянутых складками сухой, пергаментной кожи, оказался затейливый ключ с фигурной бородкой. Им она ткнула в невидное отверстие, куда-то в тень стеллажа, повернула с некоторым усилием… И все волшебным образом пришло в движение, все изменилось. Послышался тихий, въедливый скрип, и холодок пробежал у меня вдоль позвоночника, корни волос стали болезненно чувствительны. Так могло бы стонать привидение, так жаловалась бы на свою участь заблудшая душа… Срединная часть стеллажа, выглядевшая такой непоколебимой, такой монолитной, плавно выдвинулась навстречу мне и мягко отъехала вправо, открывая моему изумлению низкую дверцу в стене.
Легкая, как сухой осенний лист, рука Вавы подтолкнула меня в спину. Я сделала шаг, потянула на себя потайную дверцу… За ней было очень темно, тянуло холодом.
– Темно, – прошептала я.
– Сию секунду, – ответила Вава и с неестественной для ее возраста прытью принесла мне свечу в бронзовом подсвечнике. Подсвечник, украшенной какой-то вакхической женской фигурой, до сих пор скромно жил в кухне, но теперь он имел заговорщицкий вид, и разнузданная полуголая девица, казалось, подмигивала мне. Быть может, ей уже приходилось освещать путь в некую тайную комнату?
Комната оказалась узкой и длинной, как пенал, каменные стены были увешаны старыми, вытертыми коврами и кусками ковров.
– Что это? – обернулась я к Ваве. Она следовала за мной. В дрожащем свете свечи ее лицо изменилось так, что я вздрогнула. Оно помолодело, стало мягче, разгладились глубокие морщины на щеках, и младенчески-голубые, мутные глазки старухи просияли новым цветом, новым блеском. – Это что, кладовая?
– Милая моя, какая же это кладовая? Кто ж строит кладовую в библиотеке? Сроду она здесь была, предназначалась для инкунабул… Для книг старинных, бесценных, поняла? Дом дед мой строил, снаружи невозможно понять, что здесь есть помещение. Много секретов тут хранили, но главного не сберечь по тайникам, не схоронить в камне…
– Ваш дед?
– Наш, – с улыбкой передразнила меня старуха. – И дом был мой, не две комнаты с кухней, а весь дом. Не напрягай головушку. Графиня Бекетова, рада знакомству…
Кажется, я огляделась, чтобы увидеть рядом графиню – тонкую, в кринолине, с веером из страусовых перьев. Вава засмеялась, хрипло, как закаркала.
– Это я. Варвара Дмитриевна Бекетова. Графиня Бекетова. Фрейлина императрицы.
– Да, но как же… – только и смогла прошептать я, не оглядывая, но восстанавливая в памяти заляпанный жиром передник Вавы, тонкую седую косичку, завязанную грязной ленточкой, ее растоптанные туфли и делано-простонародный выговор.
И, присев на кресло в виду разверстой тайной двери, она рассказала мне свою историю, невероятную и обычную, столько же соответствующую не то что духу, а самому дыханию эпохи, сколь и моя собственная, столь же, как и моя, похожую на сказку.
Графиня Варвара Дмитриевна рано осиротела, выросла под строгим надзором тетки – матушки-настоятельницы женского монастыря, но, вопреки данному воспитанию, характер приобрела независимый и свободолюбивый. Замуж выходить отказалась наотрез, искателей руки спроваживала со смехом, в свете блистала многочисленными талантами. Она состояла полноправным членом историко-философского общества, она пела, умела подчинить своей воле капризную плаксу-акварель, за право напечатать новые стихи графини ссорились редакторы литературных журналов в Москве и в Петербурге. Кроме ума и таланта, Всевышний наградил Бекетову добрым сердцем, неравнодушным к страданиям. Она много тратила на благотворительность – тратила с легкостью, ибо состояние ее было огромно. Ну, не только, конечно, поэтому… Особенно неравнодушна Вава была к бедным художникам. Молва связывала ее имя с молодым живописцем, впоследствии знаменитым, даже великим. Поговаривали, что мастер кисти охотно пользуется благосклонностью графини во всех возможных смыслах, в том числе и в финансовом. Произошел скандал, ей пришлось оставить почетную должность фрейлины и провести год в подмосковной деревеньке, дабы заставить умолкнуть злые языки. Но все это – забавы молодости. В последние годы перед революцией стареющая графиня жила тихо, уединенно, почти не выезжала и никого не принимала у себя. У Варвары Дмитриевны появилась компаньонка. Неизвестно откуда взялась эта худенькая, скромная девушка, но всякий любопытный мог бы усмотреть разительное сходство между Наденькой (так звали компаньонку) и портретом, висевшим в столовой, портретом, изображавшим саму Варвару Дмитриевну в юности. Она по-прежнему находила особый смысл в творении великодушных благ, но теперь простирала свою доброту исключительно на свое окружение. Вся прислуга, когда-либо служившая у Бекетовой, молилась на нее. Графиня давала горничным приданое, крестила их детей, помогала обзавестись собственным делом дворецким и кучерам, на свои деньги кормила, лечила и учила всех чад и домочадцев своих слуг. В антресолях ее дома жила в праздности и сытости ее бывшая экономка. Крестьянка Тверской губернии, вдова, она была ровесницей и тезкой Варвары Бекетовой, по фамилии Симакова. Три года назад она упала с подоконника, сломала обе ноги и теперь не могла работать, да и вообще почти не двигалась.
В 1905 году Наденька познакомилась со студентом Данчковским и вышла за него замуж. Молодые остались жить у Бекетовой.
– Некрасивый он был, длинный, тощий такой… А Надя его сильно любила. Бывало, придет он домой, а она кинется ему на шею и так и замрет вся… Он любил ее – и жалел сильно. Меня так никто не любил. Да он всех жалел, добрый был. Бывало, до смешного доходило – идет он по улице, а за ним штук пять собак рысят, деловитые такие, словно министры на приеме у государя. Он в кармане шинели всегда колбасу таскал, подкармливал дворняг бродячих. А погиб ни за что, как заяц. Казак разрубил его шашкой от плеча до пояса, когда первую революцию разгоняли. От горя Надя раньше времени родила. Арсения мы выходили, а Надюша умерла. Уже вставать начала, по комнатам ходить, сына сама кормила. Только была как бы не в себе, все за голову держалась. Однажды утром она просто не проснулась. Врач сказал, что какой-то сосуд лопнул у нее в голове, что она умерла во сне. И остались мы с Арсением… Он уже в реальном училище Петершуле [4]был, когда заварилась эта большевистская каша.
– Почему же вы не уехали? – спросила я. – Многие ведь уезжали!
– Чтоб у тебя муж был, вот почему, – сварливо ответила Вава. – Куда нам было ехать? Старуха и мальчишка, на чужой стороне… Деньги пропали в первый же год, банкир оказался сообразительней и сбежал со всеми сундуками не то в Париж, не то в Берлин. Было с чем ехать, врать не буду, но всего я забрать не могла. Набережную эту гранитную, волну невскую, мутную, стены своего дома, платочек серого неба, что из окна моей спальни виден… Но я понимала, если останусь – конец мне, сгинем вместе с Арсюшей. Тут как раз Варвара-экономка померла, не стала ждать, как мы эту кашу расхлебаем. Горничная меня и надоумила: возьмите, мол, Варвара Дмитриевна, ее паспорт, прикиньтесь простой старухой, авось пронесет, а уж мы не выдадим. И не выдала ведь! Только сбежала да все бриллианты прихватила, одно вот твое колечко и осталось. – Она кивнула на чистый, умытый бриллиант, сверкавший у меня на пальце.
– Так это ваше колечко? Я отдам… Возьмите…
4
П е т е р ш у л е – немецкое училище при церкви Святого Петра в Санкт-Петербурге, основано в 1710 г.