Последняя инстанция

Пруэ хмурится.

— Какие такие джеймстаунские дела?

— Ах, ну да, вы же не слышали. У нас здесь раскопки, и губернатор планирует закатить большое празднество по поводу предстоящей круглой даты. Правда, если хотите знать, индеец из Динвидди — что из меня балерина: ни капли индейской крови в нем нет. Тоже мне выдумал, поутаханский потомок! Тьфу! — Глаза Стэнфилда забегали от негодования, которому, подозреваю, он редко дает волю. Как видно, бедолага ненавидит своего шурина лютой ненавистью.

— Митч был индейцем, — угрюмо произносит Макинтайр. — Он наполовину коренной житель.

— Ну и ну, ради всего святого, будем надеяться, что газетчики об этом не пронюхают. — Марино явно не верит, что Стэнфилд будет держать рот на замке. — Мало нам «голубого», теперь еще индеец. Вот дела. — Качает головой. — Такую информацию политикам выдавать нельзя. Вообще нельзя разглашать, я серьезно. — Он упорно пялится на Стэнфилда, потом на Джея. — О том, что происходит, — никому ни слова, под строгий запрет. Крупная секретная операция, Митч — фэбээровец. Ни одной живой душе. И про Шандонне тоже. А если вдруг люди поверят, что тут действительно гуляет убийца, расправляющийся с представителями меньшинств, то как мы тогда будем объясняться перед публикой, если не имеем права разглашать правду?

— Я не согласен, — возражает Джей. — Я еще не готов делать выводы о мотивах этих преступлений. К примеру, не могу принять за данность, что Матос, а теперь и Барбоза не связаны с контрабандой оружия. Между убийствами прослеживается очевидная связь.

Все кивают. Нельзя закрывать глаза на модус операнди, способы свершения преступления; они слишком сходны, чтобы этого не заметить. А значит, эти преступления — дело рук одного и того же человека или группы людей.

— И еще я не собираюсь полностью отбрасывать предположение, что убийства были совершены на почве ненависти, — продолжает Джей. — Один — гомосексуалист. Другой — коренной житель Америки. — Он пожимает плечами. — Пытки — это страшно неприятный аспект. Гениталиям нанесены повреждения? — обращается он ко мне.

— Нет. — Выдерживаю его пристальный взгляд. Сейчас и представить невозможно, что когда-то мы были близки, и, глядя на его полные губы и грациозные руки, помнить их касание.

Когда мы гуляли по улицам Парижа, люди оборачивались ему вслед.

— Хм... — протянул Джей. — Думаю, это интересно и, возможно, даже имеет некий смысл. Я, конечно, не судебный психиатр, но, по-моему, преступники, действующие из ненависти, редко повреждают гениталии своих жертв.

Марино пораженно смотрит на него, кривоватая усмешка выдает откровенное презрение.

— Среди грубых неотесанных людей встречаются истые гомофобы — те и за милю не подойдут к мужским гениталиям, — добавляет Джей.

— Ну если мы и впрямь решили тут воду мутить, — язвительно отвечает ему Марино, — тогда давайте уж и Шандонне припомним. Он ведь тоже не касается гениталий своих жертв. Да какое там, он с них даже штаны не снимает. Просто бьет и кусает лица и груди. Единственное, что его интересует ниже пояса, — стянуть ботинки и носки да ноги погрызть. Спросите почему? Он боится женских гениталий, потому что у него все изуродовано, если хотите знать, включая и интимные места. — Марино всматривается в лица собравшихся. — Хотя бы потому стоило его изловить, чтобы взглянуть, как у него там все устроено. И знаете, у него вообще члена нет. Вернее сказать, то, что у него там висит, я бы членом не назвал.

Стэнфилд выпрямился, точно аршин проглотил, и глаза выпучил от удивления.

— Поеду с вами с мотель, — говорит Джей.

Марино поднимается и смотрит в окно.

— Черт возьми, где же Вандер запропастился...

Он отлавливает эксперта по мобильному, и уже несколько минут спустя мы устремляемся на парковку. Джей идет рядом со мной. Чувствую, его так и распирает от желания разобраться, прийти хоть к какому-то консенсусу. В этом смысле он действует по женскому стереотипу поведения. Нам свойственно желание поговорить, все уладить. Утрясти, прийти к заключению или восстановить отношения. Он готов пойти на все, лишь бы возобновить связь. Я же, со своей стороны, не хочу повторения.

— Кей, можно тебя на минутку? — говорит Джей на парковке.

Останавливаюсь и смотрю на него, застегивая пальто. Замечаю, что Марино глядит в нашу сторону — он как раз вынимал из кузова мусорные пакеты и коляску и укладывал их в машину Вандера.

— Я понимаю, что нам обоим неловко, но нельзя ли воспринимать все попроще? В конце концов, нам еще вместе работать, — говорит Джей.

— Знаешь, надо было раньше думать. Тогда, когда ты рассказывал Хайме Бергер мельчайшие подробности, — отвечаю я.

— Я не хотел тебя обидеть. — Так и сверлит взглядом.

— Ну разумеется.

— Ты же понимаешь, она задавала вопросы. У нее работа такая.

Я ему не верю. В этом заключается суть проблемы с Джеем Талли: я ему не доверяю, и мне жаль, что однажды я успела ему открыться.

— Что ж, забавно, — комментирую я. — Только почему-то у меня такое чувство, будто вопросы начались еще при жизни Дианы Брэй. А если точнее, когда мы с тобой были во Франции.

Джей мрачнеет. Не успел скрыть злобного взгляда.

— У тебя паранойя, Кей, — говорит он.

— Вот именно, Джей, — отвечаю я. — В том-то все и дело.

Глава 25

Я никогда еще не сидела за рулем мариновского пикапа «додж-рэм», и не попади я в столь стесненные обстоятельства, сама мысль управлять этой громадиной показалась бы мне уморительной. Человек я не крупный, едва дотягиваю до пяти футов пяти дюймов, отнюдь не выпендрежница и не экстремалка. Конечно, иногда ношу джинсы, но не сегодня. Думаю, я все-таки одеваюсь, как полагается руководителю и юристу. По обыкновению, использую либо строгий костюм с юбкой, либо фланелевые брюки с блейзером, если, конечно, не выезжаю на местность. У меня светлые волосы, короткая стрижка, чуть-чуть подкрашиваюсь, а об украшениях, если не считать часов и неизменного обручального кольца, к которому теперь уже нет пары, забываю. Татуировок нет. Одним словом, я совсем не выгляжу как человек, который будет нестись по дороге в ревущем монструозном джипе, выкрашенном в темно-синий цвет, прошитый тонкими контрастными полосками, с хромом, брызговиками и большими раскачивающимися антеннами радиосвязи.

Решила вернуться в Ричмонд по шестьдесят четвертому — так быстрее: уж очень много внимания поглощает такое вождение, нелегко управляться с мариновской махиной одной рукой. У меня еще не было подобного сочельника, и чем больше я в этом убеждаюсь, тем грустнее становится. Обычно к этому времени уже набиты холодильник и морозилка, я наготовила соусов, супчиков и украсила дом. А сейчас чувствую себя совсем бесприютной: мчусь в машине Марино по межштатке и не знаю, где сегодня буду ночевать. Вроде бы можно к Анне заехать, но пугают недоговоренность, отчуждение, возникшие между нами; утром мы с ней даже не виделись. На меня накатывает чувство беспомощной безысходности, еще глубже вжимающее в сиденье. Набираю Люси.

— С завтрашнего дня придется въехать к себе, — говорю ей по телефону.

— А может, с нами пока побудешь? Тиун будет рада, — предлагает она.

— Не лучше ли вам у меня погостить? — Так трудно попросить об одолжении, в котором действительно нуждаешься. Очень. И тому есть масса причин.

— Когда ты нас ждешь?

— Справим с утра Рождество.

— Спозаранок. — Еще не было рождественского утра, чтобы Люси к шести не вскочила.

— Прибуду в город, вместе и пойдем, — говорю ей.

Двадцать четвертое декабря. День самый короткий в году, и долго еще ждать, пока солнечный свет начнет мало-помалу проглядывать на небе, выжигая угрюмое беспокойство, которое в последнее время все больше мною овладевает. В центр Ричмонда я въехала в полной темноте, в пять минут седьмого подрулила к дому Анны и увидела, что там уже поджидает Бергер в своем джипе. Машина Анны исчезла. Анны дома нет. Это меня добило окончательно. Не знаю почему. Разве что я заподозрила, будто хозяйка каким-то образом прознала о визите прокурора и нарочно исчезла. Подобные обстоятельства лишний раз наводят на мысль, что подруга уже с кем только не разговаривала, и не исключено, что однажды ее просто вынудят выложить мои минутные откровения.