Сеанс

— Эврика! — вскричал вдруг Эдвин. Он проверил уже всю внутреннюю стену и добрался до ее подножия: теперь он стоял на коленях на полу. Я смотрела, как он вынул один кирпич, просунул в отверстие руку (мне вовсе не хотелось бы самой сделать такое!) и после недолгих усилий вытащил оттуда исцарапанный деревянный стержень размером примерно со свечу.

— Как странно, — сказал он. — Это стопор. Его можно найти на месте, только если кто-то находится внутри. Мне пришлось взломать цемент — видите?

Я не очень поняла, что я должна видеть, но уловила нотку беспокойства в его голосе.

— Не думаете же вы… — начала я.

— Ни в коем случае.

Эдвин схватился за край отверстия, которое он проделал. Со скрипом и скрежетом небольшая секция каменной кладки отошла наружу словно низкая, узкая дверца: облако пыли и песка выплыло на галерею и медленно осело вокруг нас.

— Что ж, — сказал Эдвин, откашливаясь, — здесь точно никого нет, во всяком случае никого живого. — Он зажег фонарь, и сквозь плавающую в воздухе пыль я разглядела узкую каменную лестницу, спиралью уходящую наверх, во тьму.

— Видите ли… — Его слова были прерваны шумом, раздавшимся откуда-то со стороны библиотеки. На миг мы замерли, прислушиваясь. Шум не повторился. Эдвин наклонился, подобрал с пола деревянный молоток и быстро прошел десять шагов до двери в библиотеку. Я последовала за ним, не желая оставаться одна.

В библиотеке никого не было, не было и видимого источника шума, пока я не заметила на полу рассыпавшиеся листы рукописи Джона Монтегю, которую я оставила лежать на растрескавшемся кожаном кресле. Теперь она вся рассыпалась по полу рядом с креслом, тут же валялись и дневники Нелл.

— Вероятно, сквозняк, — сказал Эдвин. Но воздух в библиотеке был совершенно неподвижен.

И что-то еще изменилось. Снаружи, где за окнами, всего ярдах в пятидесяти от дома, можно было видеть очертания деревьев, вообще ничего не удавалось разглядеть, ничего, кроме густого, волокнистого тумана, застилающего стекла. — Сумеет ли кучер нас найти? — прошептала я.

— Не знаю, — ответил Эдвин. — Надо надеяться, туман рассосется до того, как стемнеет. А тем временем мы сможем выяснить, куда ведет эта лестница.

В последний раз оглядев библиотеку тревожным взглядом, он пошел впереди меня назад, на галерею. Когда он уже собрался было ступить в проем, меня вдруг охватила паника.

— А что, если вы окажетесь запертым в ловушке? — спросила я. — Я же не буду знать, как вас оттуда вызволить.

— Но мы не можем оба подняться туда, — сказал он. — Просто на всякий случай…

— Тогда поднимусь я, — сказала я. — Хотя бы недалеко наверх, пока вы стоите настороже. Правда: мне тогда будет не так страшно.

Я взяла фонарь из руки Эдвина — он отдал его не очень охотно — и шагнула за порог, в цилиндрической формы каморку не более трех футов шириной. Каменный пол покрывал густой слой пыли и песка. Я направила луч фонаря вверх, но смогла увидеть лишь винтовую лестницу, спиралью поднимающуюся во тьму.

— Мне придется подняться на несколько ступеней, — сказала я.

— Тогда, ради Бога, будьте осторожны!

Пробуя ногой каждую ступеньку, я неловко поднималась наверх, боясь споткнуться о собственные юбки. От затхлого воздуха щипало глаза, стены были буквально задрапированы паутиной, но паутина выглядела старой и хрупкой, и ничто не шевелилось в ее сетях, когда я проводила по ним лучом фонаря. Вот так, наверное, пахнет в древних гробницах — в гробницах, простоявших запечатанными сотни лет, где даже пауки умерли голодной смертью.

Я завершила подъем по двум полным виткам спирали, когда лестница окончилась у узкой деревянной двери, вделанной в стену так, что образовался узкий выступ, на котором едва можно было стоять. Мои волосы касались каменного свода этого помещения. Я взглянула назад — вниз, куда уходила лестница, и у меня так закружилась голова, что пришлось схватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Ручка повернулась под моей рукой, и дверь отворилась.

За нею оказалась комнатка, или, скорее, келья, может быть, футов в шесть на семь величиной; потолок ее находился всего в нескольких дюймах над моей головой. Дверь открывалась внутрь и влево, едва оставляя место для стула с прямой спинкой и стола, придвинутого к противоположной стене. На пыльной поверхности стола я увидела графин, бокал для вина, два подсвечника, чернильный прибор с полудюжиной гусиных перьев, тоже густо покрытых пылью, а за ним — застекленный книжный шкаф из двух полок друг над другом, содержащий вроде бы около тридцати или сорока одинаковых томиков.

Казалось, в комнатке нет другой мебели, но, пока я стояла, задумчиво разглядывая письменный стол, я почувствовала, что, помимо моего фонаря, здесь есть еще какой-то источник освещения. Справа от меня по всей стене шли полдюжины тусклых, узких полосок света. Я сделала осторожный шаг вперед, ощутила у себя на лице ледяную струю воздуха и сообразила, что потайная комната и ее лестничный колодец встроены по ширине дымохода у его внешней стены, в которой и сделаны вентиляционные отверстия.

Еще три ступеньки — и я подошла к шкафу. Сквозь пыльное стекло я разглядела, что томики и правда одинаковые и что на корешках нет напечатанных названий. Это оказались переплетенные в кожу рукописные книги, обозначенные лишь годами написания и уставленные на полках в хронологическом порядке, начиная с 1828 года вплоть до 1866-го. Я поставила фонарь на стол, потянула за правую дверцу — после некоторых усилий она наконец открылась с громким скрежетом петель — и вытащила последний томик.

Это оказался ежедневник, написанный нечетким, дрожащим почерком, однако достаточно разборчивым, чтобы можно было прочесть.

5 января, 1866

Герцог и герцогиня Норфолкские уехали сегодня утром: завтра они должны вернуться в Чатсворт. Герцогиня сделала мне огромный компл., сказав, что гостеприимство Раксфорд-Холла превосходит все приемы, на которых она побывала в этом сезоне. Остается всего только восемнадцать гостей до прибытия лорда и леди Разерфорд в субботу. Погода по-прежнему не очень благоприятна, но джентльмены, что помоложе, продолжают выезжать верхом. Поговорил с Дрейтоном о шампанском…

Я продолжала читать запись за записью, подробно описывающие великолепные приемы в Холле, которые никак не могли иметь места. Раксфорд-Холл в воображении Корнелиуса Раксфорда — ибо кто же еще мог написать все это? — был окружен розариями, альпинариями, прудами, лужайками для игры в крокет и полями для стрельбы из лука, любовно ухоженными стараниями небольшой, но преданной армии садовников. Каждый вечер устраивались великолепные банкеты в Большом зале, на которых присутствовали сливки английского общества; группы охотников бродили по заветным уголкам Монашьего леса. Я просмотрела еще несколько томиков и увидела, что в них все то же самое — ежедневные записи о непрожитой великолепной жизни, тогда как реальный Холл все больше и больше приходил в упадок…

Голос Эдвина, приглушенный, но явно встревоженный, эхом отдавался от стен лестничного колодца. Когда я подходила к книжному шкафу, я не смотрела вокруг, но теперь, повернувшись, чтобы уйти, и приподняв фонарь, я увидела кучу старой одежды в углу за дверью.

Только это была не просто одежда — в одежде что-то лежало: что-то с иссохшими клешнями вместо рук и высохшей головой не крупнее, чем голова ребенка, на которой еще осталось несколько клочков седых волос. Рот, ноздри и глазницы были наглухо затянуты паутиной.

Кажется, я не упала в обморок, но следующее мое воспоминание — обнимающие меня руки Эдвина и его голос, не очень твердо произносящий успокоительные слова про то, что все хорошо.

— Мы не можем здесь больше оставаться, — произнесла я, высвобождаясь из его объятий. — Вдруг кто-нибудь нас здесь запрет?

— Здесь никого нет, даю вам слово. И — да, я думаю, это Корнелиус.

Я взяла последний томик дневника и, едва держась на ногах, стараясь не глядеть за дверь, на ужасную находку, последовала за Эдвином вниз по лестнице, а затем — в сравнительное тепло библиотеки. Туман за окнами был, как и прежде, непроницаем.