Темное эхо

Первым впечатлением была уютность, комфорт тех палаточных дней моего бойскаутского детства, когда я был еще «волчонком». Дождь барабанил по жесткой ткани, неся с собой ностальгические воспоминания, но добраться до меня уже не мог. Вокруг стоял запах сырости, а мне было хорошо в моем сухом и заплесневелом убежище.

Однако нельзя забывать, что здесь я по делам. Фонарик помог сориентироваться. При этом я успел заметить новые доски, которыми плотники мастерски залатали дыры в палубе. Древесина еще не прошла протравку, не говоря о покрытии лаком, однако даже узенький луч «Маглайта» давал понять, что работа выполнена на совесть и без малейших огрехов. Я провел пальцами по дереву, но швов нащупать не смог. Требования, заявленные моим отцом, были поразительно высокими, и тем не менее их удалось соблюсти. Я оглядел гладкий настил в поисках тамбура сходного люка. Вот он: темный прямоугольный зев, уводящий куда-то под палубу. Вокруг меня скрипел и заходился дрожью брезент. Я улыбнулся. Уже сейчас слегка пьянила мысль, что отцовские денежки никто не разбазарил цинично, а, напротив, потратил с большим толком.

Ступеньки сходного трапа оказались хитрыми. За воем бури я не слышал скрипа, однако по пружинистому чувству под ногами мог сказать, что их еще не меняли. Я спускался по дряхлой и погибшей древесине, а посему действовать надо было осмотрительно. Мало того, чем глубже я забирался в темное нутро судна, тем отчетливее проявлялся иррациональный инстинкт страха и даже зарождающейся паники. Яхта отзывалась грохотом на ярившийся шторм, а запах плесени усиливался и приобретал новые, сложные нюансы по мере моего продвижения по короткому нисходящему пролету лестницы к кубрику и камбузу. Спуск занял больше времени, чем следовало бы. Чересчур много ступенек, пришло мне в голову. Чересчур глубоко.

На конце трапа царила тьма. И непростая смесь запахов, причем настолько сильная, что я опасался включать фонарик из боязни перед тем, что мог увидеть. В нос била первобытная вонь, как от мокрой звериной шкуры, отчего моя мошонка съежилась в тугой комок, а волосы на загривке встали дыбом. Впрочем, рев бури и чечеточная дробь атакуемого брезента несколько улеглись. Здесь было гораздо тише, но до того страшно, что я с трудом контролировал поведение мочевого пузыря.

— Расслабься, старина, — прозвучал чей-то голос.

Я мигом включил фонарик. Пусто. Я находился в капитанской каюте. Смотреть здесь не на что, кроме разоренного, протекающего интерьера старой, ремонтируемой посудины. Хотя… На двери справа, что вела в каюту поменьше, поблескивало небольшое зеркало в латунной рамке. Я нахмурился и посветил туда фонариком в подрагивающей руке. И, вскинув взгляд, увидел, что было в том зеркальном отражении.

Прежде всего в глаза бросились роскошная красная кожа и пурпурная обивка пышных сидений с золотыми кисточками; затем завиток табачного дыма и гамаши с пуговками поверх лакированного мужского ботинка, который отдернулся в тень со стремительностью кобры. И тут я разглядел женское лицо — макияж и бледность «джазового века»; иссиня-черные, геометрически уложенные волосы; алые губы — и гримасу до того дикого и неподдельного ужаса, который сочился из глаз и распахнутого рта, что я подскочил на месте, хотя эта картинка еще не успела полностью проявиться в моем сознании. И я бежал. Рвался вверх по осыпающимся ступеням сдирал с пальцев ногти, силясь нащупать, распахнуть прореху в жестком, неподъемном брезенте, а когда это удалось, то лихорадочно полез наружу. А за моей спиной, невзирая на вой и рев опустошающего ветра, звучал хохот — мужской и отрывистый.

Я лежал на причале, переводя дух и сбираясь с силами. Наконец поднялся на ноги и побрел к офису Хадли в поисках спасения. Но желтые полоски света между планками жалюзи исчезли. Вообще возникало впечатление, что на верфи Фрэнка Хадли потухли все огни.

Сидя за рулем «сааба», я видел, как мои пальцы сочатся кровью из-под сорванных ногтей. После первоначального, отупляющего потрясения от испытанного и увиденного пришло покалывание, а затем и резкая, чуть ли не звенящая боль. Мне, мокрому и дрожащему, все же достало сообразительности включить печку. Я сосредоточился на вождении. Ливень каскадом омывал лобовое стекло, а когда я выскочил на открытую, ничем не защищенную полосу шоссе, вести машину стало еще сложнее из-за могучих порывов спятившего ветра. Я старался не думать про сцену в каюте. Дело в том, что уже не раз мне казалось, будто я очутился в присутствии привидений. Но сегодня впервые стал свидетелем проявления враждебной потусторонней силы. А мои воспаленные нервы и подергивающиеся под кожей мышцы уверяли, что призрак Гарри Сполдинга был сгустком чистейшей злобы и бездонной ненависти.

Я ехал. Наконец-то Лондон. Вот и Ламбетский мост. Я припарковал машину, стер с ладоней запекшуюся кровь какой-то тряпкой из багажника и направил стопы к близлежащему пабу, где заказал двойной ром, который и махнул залпом. Но даже дома, когда непогода уже ослабла до негромкого постукивания каплями в оконное стекло, когда я уже принял обжигающий душ, переменил одежду и согрелся, прошло несколько часов, прежде чем я испытал хотя бы первые признаки чувства относительной безопасности.

Слать Сузанне эсэмэску в поисках утешения по такому случаю — дело бессмысленное. Я лежал в нашей постели, размышляя о том, чего и сколько об этом происшествии следует рассказать любимой женщине. Мало того что тайны обладают свойством гноиться. Я к тому же знал, что существенная доля ценности наших отношений заключается в той близости, которая появляется лишь тогда, когда ты делишься своими наиболее сокровенными мыслями и чувствами. Да, имелась масса вещей, о которых я ей не рассказывал. Однако меня не терзала вина за то, что скучную и тривиальную чепуху я держу при себе. Это просто один из способов не дать женщине воспринимать тебя самого чепуховым, тривиальным и скучным.

Что бы она сказала о пережитом мною на борту яхты? Сочла бы меня умалишенным? Она бы поверила в то, что это случилось в действительности. Сочувствовала бы перенесенному потрясению. Но Сузанна была слишком прагматична и практична, чтобы самой верить в сверхъестественное. Она бы отыскала некое рациональное объяснение. Например, усмотрела бы в этом последствия усталости и чрезмерно бойкого воображения. Тут мне вспомнились ее слова, произнесенные из Дублина, когда я рассказал ей про аукцион. Сузанна уже знала, что за «Темным эхом» водилась репутация невезучей лодки. Она упомянула об этом факте еще до возникновения каталога несчастных случаев на верфи Фрэнка Хадли. Придется ее порасспросить подробнее. Это важно, ничуть не менее важно, нежели чтение судового журнала.

Зазвонил телефон.

— Привет. Какие новости? — спросила Сузанна.

— Да так.

— Как прошла поездка в Гемпшир?

— Бригада дорогостоящих мастеров хором упала духом.

— Их легко понять.

— Да? И почему ты так думаешь?

Я не говорил ей о гибели рабочего. Это было одно из моих скучных и тривиальных упущений.

— Потом расскажу, когда вернусь, — ответила она.

— Как там крепыш Мик? — едва не позабыл я спросить.

— Если честно, я еще никогда столь сильно не восхищалась мужчиной.

— Фу-ты ну-ты.

— Исключая тебя, конечно.

— Конечно.

Той ночью сон все же соизволил прийти. Но был он неглубоким и полным видений.

На следующий день после обеда я заехал к отцу в его мейфэрский особняк, чтобы вернуть магнитный ключ. О происшествии на борту «Темного эха» я умолчал. Отступление из царства Фрэнка Хадли прошло скрытно. Крайне маловероятно, что меня кто-то смог заметить. Во всяком случае, из тех, кто имел право там находиться. Из живых. А вот Гарри Сполдинг, чувствовал я, меня видел. И я его слышал. Его отражение удалось заметить лишь на долю секунды, пока он не отпрянул, как кобра. Но я слышал его слова, произнесенные голосом, который был мертв уже десятилетия.

Одного этого хватило с избытком, и размышлять на данную тему мне никак не хотелось. Так же как и думать про ту женщину, спутницу Сполдинга. Отец ничему из этого все равно не поверил бы, вот почему я обо всем умолчал. Ранние события моей жизни поставили крест на надеждах, которые мог питать отец в отношении меня. Во всяком случае, когда речь заходила о духах. А Гарри Сполдинг — хорошо ли это, плохо ли — относился именно к духам, и я в этом был довольно твердо уверен.