Семья Рэдли

Невзначай он бросает взгляд на троих мужчин, сидящих в кабине. Один из них, тот, что у окна, в упор смотрит на него, так что Питер улыбается ему, как принято в Бишопторпе. Но в глазах этого человека, которого Питер вроде бы не узнает, полыхает ненависть.

Сделав еще несколько шагов, Питер останавливается и оборачивается. Грузовик сворачивает на Орчард-лейн, а мужчина все еще смотрит на Питера так, будто знает, кто он такой на самом деле. Питер слегка встряхивается, как кошка, на которую попала вода, и идет по узкой дорожке к клинике.

Сквозь стеклянную дверь он видит Элейн, она раскладывает карточки пациентов. Питер толкает дверь, и начинается очередная бессмысленная пятница.

День видит смерть и агонию

Усталость накатывает на Роуэна волнами дурмана, и как раз сейчас его накрыла очередная волна. Ночью он проспал около двух часов. Результат выше среднего. Вот бы ему сейчас такой же прилив бодрости, какой он неизменно испытывает в три часа ночи. Но веки становятся все тяжелее и тяжелее, и он представляет себя на месте сестры: будто бы он разговаривает с Евой легко и непринужденно, как обычный человек.

Но сзади доносится шепот:

— Утро доброе, тупило.

Роуэн молчит. Теперь он точно не заснет. Все равно спать в автобусе слишком рискованно. Он трет глаза, достает Байрона и пытается сосредоточиться на книге. Хоть на какой-нибудь строчке. Он открывает «Лару» на середине.

День видит смерть и агонию.

Он перечитывает строку снова и снова, стараясь отрешиться от всего остального. Но тут автобус останавливается и входит Харпер — второй в списке людей, которых Роуэн боится больше всех. Вообще-то он СтюартХарпер, но имя отпало еще в десятом классе, где-то на поле для регби.

День видит смерть и агонию. [1]

Громила Харпер идет по проходу, Роуэн слышит, как он садится рядом с Тоби. В какой-то момент Роуэн ощущает ритмичный стук по голове. Еще несколько ударов, и до него доходит, что это теннисная ракетка Тоби.

— Эй, тупило. Как твоя сыпь?

— Тупило! — ржет Харпер.

К облегчению Роуэна, Клара с Евой пока не оглядываются.

Тоби дышит ему в затылок.

— Слышь, упырь, чего читаешь? Эй, дрозд… Чего читаешь?

Роуэн садится вполоборота.

— Меня зовут Роуэн, — говорит он. Или полуговорит. «Меня зовут» выходит сдавленным шепотом.

— Гаденыш, — отвечает Харпер.

Роуэн снова утыкается в книгу. Пытается сконцентрироваться на той же строчке.

День видит смерть и агонию…

Но Тоби не отстает:

— Чего читаешь? Дрозд. Я тебе вопрос задал. Чего читаешь?

Роуэн неохотно поднимает книгу, и Тоби выхватывает ее.

— Педик.

Роуэн поворачивается:

— Отдай. Пожалуйста. Прошу… просто верни мне книгу.

Тоби пихает Харпера, тот встает и открывает узкое окно сверху.

— Давай, Харпер. Давай.

Роуэн не успевает разглядеть, как книга перекочевала из рук в руки, но как-то это произошло, и он видит, как она летит подстреленной птицей на дорогу. В один миг он теряет Чайльд-Гарольда, Манфреда и Дон Жуана.

Он оборачивается. Ему хотелось бы дать им отпор, но он устал, у него нет сил. К тому же Ева еще не заметила его унижения, и он не хочет делать ничего такого, что могло бы привлечь ее внимание.

— Ой, дорогой дрозд, мне очень жаль, но твоя книга с пидорскими стишками, кажется, куда-то подевалась, — говорит Тоби жеманным голоском.

Все сидящие рядом трусливо хихикают. Клара удивленно оборачивается. Ева тоже. Они видят, что народ смеется, но причины не понимают.

Роуэн закрывает глаза. Ему хочется оказаться в 1812 году, в темном и уединенном экипаже, запряженном лошадьми, и чтобы рядом сидела Ева в шляпке.

Не смотри на меня. Ева, прошу тебя, не смотри на меня.

Роуэн открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Ну, наполовину. Он все еще в двадцать первом веке, но Ева болтает с его сестрой, уже забыв о происшествии. Он видит, как Клара вцепилась в ручку сиденья перед ней. Ей, очевидно, плохо, и мальчик надеется, что ее не стошнит в автобусе, потому что хоть ему и самому неприятно быть объектом внимания Тоби с Харпером, он готов потерпеть, лишь бы они не переключились на сестренку. Но они улавливают его страх, как некий невидимый сигнал, и начинают обсуждать девчонок:

— Ева сегодня моя, Харп. Я ее разведу, брат, зуб даю.

— Да ну?

— Не дрейфь. Ты свое тоже получишь. Сестрица нашего педрилы от тебя без ума. Вон аж блевать ее тянет.

— Чего?

— Да стопудово.

— Клара?

— А что, ей загореть чуток, очки снять — так можно и пощупать.

— Слушай, — шепчет Тоби Роуэну. — У нас тут вопрос. Харперу нравится твоя сестра. Повтори-ка, сколько она берет за ночь? Десятку? Меньше?

Роуэн чувствует, как внутри закипает гнев.

Он хочет ответить, но не может. Он снова закрывает глаза, и внезапное видение ужасает его. Тоби и Харпер сидят на своих местах, но красные, с напрочь ободранной кожей — как на рисунке в учебнике анатомии, где показано строение мускулов, — и торчащими пучками волос на головах. Картинка мелькнула и погасла. И Роуэн не заступается за сестру. Он сидит и давится ненавистью к самому себе, гадая, что бы сделал на его месте лорд Байрон.

Фотография

Это всего лишь фотография.

Застывший момент из прошлого.

Вещь, которую можно потрогать, которая была сделана раньше, чем появились цифровые фотоаппараты, и которую она так и не отважилась отсканировать и сохранить в компьютере. На обратной стороне карандашом написано: «Париж, 1992». Как будто это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка вообще не существовало, лучше бы они не просили того бедного, ничего не подозревающего прохожего сфотографировать их. Но фотография есть, и она не в силах ни порвать, ни сжечь ее, даже не смотреть на нее не может себя заставить, как ни старается.

Потому что на ней он.

Тот, кто ее обратил.

Его неотразимая улыбка, озарившая ночь, которую ей никогда не забыть. И рядом она, хохочущая, такая счастливая и беззаботная, что сама себя не узнает. Стоит на Монмартре, в мини-юбке, с кроваво-красными губами. В девичьих глазах сверкает угроза.

— Дура ненормальная, — говорит она себе прежней, но думает другое.

«Я могла бы до сих пор быть такой же красивой, если б захотела. Ну, почти такой же. Могла бы быть до сих пор счастлива».

Картинка выцвела от времени и высокой температуры в тайнике, но своего жуткого, пьянящего воздействия не утратила.

— Возьми себя в руки.

Она кладет фотографию на место. Случайно задев локтем водонагреватель, она не отдергивает руку, наоборот, прижимает. Нагреватель горячий, но она предпочла бы, чтоб он был еще горячее. Чтобы остался ожог, чтобы боль помогла ей забыть восхитительный вкус, от которого так давно пришлось отречься.

Она собирается с силами и спускается вниз.

Через деревянные жалюзи окна, выходящего на улицу, она наблюдает за тем, как мусорщик подходит к их мусорному баку. Но не берет его. По крайней мере, не сразу. Он открывает крышку, надрывает один из черных пакетов и смотрит, что там.

Коллега что-то кричит ему, тот закрывает бак и катит его к грузовику.

Поднимает, наклоняет и высыпает.

Мусорщик смотрит на дом. Он видит, что хозяйка подглядывает за ним, и сверлит ее немигающим взглядом. Стоит и не отводит глаз.

Хелен отходит от окна, через минуту она слышит, как грузовик фыркает, отъезжая к следующему дому, и вздыхает с облегчением.

Фауст

Уроки немецкого проходят в просторном старом классе с восемью люминесцентными лампами, висящими под высоким потолком. Две лампы мерцают, то зажигаясь, то погасая, что не идет на пользу Роуэновой голове.

Он сидит в самом конце класса, вжавшись в стул, а миссис Зибен читает «Фауста» Гёте в своей обычной театральной манере.

1

Перевод Г. Шенгели.