Страница 50 из 76
- Не понял! - возмутился Макс. - Это что, все? А про Вадика с Ксаной где? Или они у нас святые?
Лида выхватила у него тетрадь. Последняя запись обрывалась на середине страницы.
- Так-так... - она переводила подозрительный взгляд с Оксаны на Вадима и обратно. Похоже, ей срочно надо было отвлечь внимание от собственной персоны на кого-нибудь другого. - Похоже, пару листочков отсюда изъяли. Гляньте!
Тетрадь была в твердой, как у книги, обложке, толстая, не меньше ста листов, склеенная из отдельных тетрадочек, каждая из которых была не скреплена привычными железками, а сшита белой шелковистой нитью. И нитка эта была натянута не слишком туго. Лида нашла и показала им сгиб другой тетрадки, где нить вплотную прилегала к бумаге.
- Кто эту тетрадочку в бар положил, тот и листочки выдрал, - сделал заключение Макс. - Все просто, как апельсин. А кому нужно было их выдирать? Тому, о ком на них было написано.
Вадим лихорадочно соображал. Оксана сама вызвалась поискать для Лоры наркотик. Она довольно долго была в комнате Генки. А потом могла по пути спрятать дневник. Например, в коридоре. Там есть шкафчик для всякого хозяйственного барахла. Ну, а ночью уже перепрятала в бар. Зачем? Специально, чтобы нашли? Но не проще было бы оставить его там, где он был? Или уничтожить? Черт, запах паленой бумаги... Но, может быть, это была все-таки не она? Может, кто-то другой - а Оксана пришла позже? Допустим, тот же Мишка. Зря что ли он так настаивал на том, чтобы все прочитать - знал ведь, что о нем самом там ничего нет. Может, Оксана что-то увидела, и он ее просто запугал? Поэтому и плакала? Но зачем Мишке вырывать именно эти страницы? Чтобы подумали на них?
- Глупость какая! - словно услышав его мысли, задумчиво протянул Макс. - Тетрадку специально положили сюда, чтобы ее нашли. Если это сделали Вадька или Ксана, то они, вырвав страницы, прямо в этом расписались. Если же это сделал кто-то другой, чтобы их подставить, я вообще ничего не понимаю. Выставить свое позорище на всеобщее обозрение, лишь бы заподозрили других? Да и в чем, собственно? В убийстве? Не вижу связи.
- Ладно, хватит! - мрачно сказал Вадим, - Я дурак, признаю. Нашел дневник, прочитал. Страницы про нас вырвал. Можете бить меня ногами.
Оксана вдохнула глубоко, будто в воду прыгать собралась, и выпалила:
- Не слушайте его! Это я нашла дневник. И страницы вырвала я. А он просто меня выгораживает.
- Умрешь с вас! - усмехнулся Макс. - Чегой-то вы, братцы, заврались совсем. Ладно, наплевать, кто из вас нашел и кто вырвал. Но объясните, Христа ради, зачем вы его в бар положили? Чтобы цирк устроить? Чтобы мы его нашли и публичную читку устроили? Общественное исповедание грехов? Сами-то чистенькие остались. Небось, не будете перед нами каяться, а?
Они словно разделились вдруг на две непримиримые партии: Вадим и Оксана с одной стороны, Макс, Лида и Миша - с другой. Оксана молчала, разглядывая свои ногти. Вадим тоже - а что, собственно, он мог сказать? Он и сам ничего не понимал, а придумать что-нибудь правдоподобное не мог, хоть тресни.
- Партизаны на допросе! - возмущалась Лида. - Сидят, молчат. Подложили нам свинью и рады. Ухмыляются.
Никто не ухмылялся, наоборот, похоже, Оксана готова была заплакать, но Лиде было все равно. Она заводилась все больше и больше, досадуя не на то, что натворила, и даже не на то, что об этом узнали, а на то, что другие устроили эту публичную порку и при этом остались от этой самой порки в стороне. Хотя, по всей видимости, заслужили ее не меньше.
Вадим вспомнил, как защищал в суде одну мошенницу и как буйствовала ее подельница, которой дали на год больше. И бесилась именно из-за этой разницы в сроке. Обещала, что выроет ее хоть из-под земли и выцарапает глаза, хотя «виноват» в этом был исключительно Вадим, которому лучше удалось построить защиту.
- Подождите-ка, - остановил жену Миша. - Тут еще кое-что есть. Наверно, он хотел начать со следующей страницы и случайно пролистнул одну.
Он начал читать про себя и вдруг остановился, словно наткнулся на камень посреди строки. Его глаза расширились, а рот приоткрылся, словно от испуга.
- Что там такое? - дернула его за рукав Лида, но Миша отмахнулся, снова и снова перечитывая одно и то же место.
Дочитав до конца, он закрыл тетрадь, положил ее на колени и стал смотреть в камин. При этом он словно забыл обо всех, снова и снова качая головой - как будто не мог понять или принять что-то.
- Ежа твою мать! - наконец выдавил он.
- Да что там? - не выдержав, закричала Лида и схватила дневник.
«...Когда мне - очень осторожно и деликатно! - посоветовали обратиться к онкологу, я не поверил. Не поверил, что такое возможно. Мне же было тогда всего двадцать восемь. И я никогда не болел ничем серьезным, так, простуда, грипп. И этот ерундовый перелом ребра. Самый обычный перелом. Тугая повязка, рентген - все как обычно. И все зажило. Только побаливало иногда, в сырую погоду. А потом стало побаливать сильнее, сильнее… Считается, что наши - так и хочется написать “советские” - врачи не должны говорить больному правдивый диагноз. Родным - да, а больному - нет. Представляете идиотство? Тебя отправляют к онкологу, обследуют, потом предлагают операцию, лучевую терапию, химиотерапию и при этом утверждают, что у тебя язва желудка. Или, как у меня, - остеомиелит.
Я прошел через все. Правда, вешать себе лапшу на уши не позволил. “Рак? - спросил я прямо. - Не надо вилять и плести про остеомиелит”. “Да, - ответил, помолчав, врач, - саркома”. Никто ни о чем не знал. Мне всегда было неприятно, когда меня жалели. Для всех я был за границей. На самом деле - в Песочном. Бритоголовость по-прежнему была в моде, и никто не удивился, увидев меня лысым. В жару я носил красную бейсболку козырьком назад. Костюм, галстук - и красная сетчатая бейсболка. “Савченко совсем крышанулся!“ - шептали за спиной. А мне было все равно. Мне было хорошо. Потому что врачи сказали: процесс удалось остановить.
А через год все началось снова. На этот раз меня поставили перед фактом, жестко и прямо: еще одна тяжелая операция и панцирный корсет при полной неподвижности, возможно, дадут мне шанс на несколько лет жизни. Я спросил, сколько проживу, если не соглашусь. Год, максимум два, и в ужасных мучениях, ответили мне.
Я хотел покончить с собой. Достал морфин. Много морфина. Сел у окна, долго-долго смотрел на залив. И понял, что не смогу. Почему? Дело не в том, что это смертный грех - я никогда не был верующим в традиционном, каноническом смысле. Просто какая-то моя часть, эдакий страус, не хотела мириться с прекращением существования. В глубине души мы всегда верим в чудо, не считаясь со здравым смыслом. Смерть страшна, грозна, и мы изо всех сил стремимся принизить и опошлить ее.
Вы никогда не задумывались, почему дети так жестоки? Почему они с таким азартом играют в войну, в похороны, почему так любят страшилки и садистские стишки? Потому что еще не понимают до конца, что смерть - это навсегда? Потому что видят, как плоский, размазанный асфальтовым катком Джерри поднимается и, отряхнувшись, становится прежним? Мне кажется, наоборот: они начинают понимать и именно поэтому пытаются выставить смерть в смешном виде, сделать ручной: так легче примириться с тем, что и ты когда-то умрешь.
Я не смог убить себя. Говорят, что кончают с собой трусы. Но, наверно, одинаково трусливы те, кто делают это, боясь жить, и те, кто боятся умереть, хотя жить уже не могут. Да, я трус. Я не могу заставить себя сделать укол (спустить курок, перерезать вены, броситься под поезд, выпить упаковку снотворного), даже зная, что этим избавлю себя от мучений.
В каком-то из штатов Америки, где-то еще в Европе, не помню, эвтаназия официально разрешена. У нас - нет! Мы - гуманисты. Надо до последнего бороться за жизнь человека, нисколько не считаясь с его волей. Что он, кретин, понимает в гуманизме! Как смеет распоряжаться своей жизнью и смертью!