Улица Теней, 77

Спаркл подошла к Туайле.

— И что это означало? «Я буду»?

— Не знаю, — Туайлу трясло.

— Почему они не убили нас?

— Не знаю.

— А если бы они попали тебе в лицо? — Спаркл указала на явно издыхающие существа в стене и на полу.

— Они бы уже проникли в мой мозг, и я стала бы такой же, как сестры Капп.

— Дети! — воскликнула Спаркл и поспешила к южной лестнице, под шум продолжающей спуск кабины лифта.

Уинни

Когда Айрис повернула к нему голову, Уинни увидел, что теперь ее глаза не светятся зеленым. Он осознал, что ожидал увидеть идущий из них свет, и теперь мог облегченно вздохнуть, потому что Айрис по-прежнему оставалась Айрис. Это, конечно, радовало, но ужас не отпускал. И он мог жить, объятый ужасом, до конца своих дней, даже если бы дожил до сотни лет, даже после того, как причина для страха исчезла бы, точно так же, как счастливый лунатик смеется день и ночь напролет, пусть ничего смешного и нет.

Айрис смотрела на него, ему в глаза, чего никогда раньше не случалось. Ее губы продолжали шевелиться, хотя с них по-прежнему не слетало ни звука.

— Что? — спросил он. — Что такое?

К ней вернулся голос:

— Мощный напор, но я выдержу.

Краем глаза Уинни заметил, что кокон светится ярче. Когда повернулся, чтобы взглянуть, увидел, что мембрана стала прозрачнее, как линзы солнцезащитных очков «хамелеон» светлеют, если с залитой солнцем улицы заходишь в темный подъезд, как безжалостные тени в кошмарном сне прибавляют в четкости, когда ты отчаянно хочешь, чтобы они оставались едва видимыми, а фигура внутри кокона проступила более явственно.

Теперь пузырь с венами больше напоминал пластиковый мешок, чем сплетенный кокон. Его под завязку наполняла светящаяся зеленым жидкость, в которой плавал белокожий мертвый мужчина. Голый, со рвущимся изо рта криком, из которого давно уже ушел весь звук. В широко раскрытых глазах застыл вечный ужас. Он плавал в жидкости, как законсервированный образец в банке с формальдегидом, добыча, сохраненная для последующего исследования каким-то профессором из другого мира.

— Мощный напор, но я выдержу, — повторила Айрис.

Уинни понял, что девочка говорит не от себя, а за того, кто поместил мертвеца в этот мешок, за того, кто раньше пел из стен. Это что-то общалось с Айрис телепатически, как пыталось общаться с Уинни, когда у того возникло ощущение, будто в его мозгу вывелись маленькие паучки.

Когда пустые глаза мертвеца остановились на Уинни, он подумал, что это игра света или фортель напуганного воображения. Но мужчина не умер, его, скорее всего, только парализовало, он жил в этой светящейся зеленым жидкости, пусть и не дышал: ни один пузырек не срывался с его губ. Он жил, но нынешнее состояние сводило его с ума. Он смог лишь сместить взгляд с безумных видений, которые ему показывали, на перепуганного мальчика, стоявшего разинув рот, как деревенщина перед главным экспонатом ярмарочного шоу уродов.

Душевная боль, переполняющая эти глаза, душила Уинни. Он чувствовал, будто и его запечатали в банку с консервантом и поставили на зиму в темную кладовку, принадлежащую тому, кто ел маленьких детей. А когда ему все-таки удалось вдохнуть, он удивился, что в легкие пошел воздух, а не жидкость.

Глоток воздуха снял пелену с глаз. Он узнал мужчину. В пузырь попал их злобный сосед, который мог испепелить взглядом, и обычно смотрел на Уинни так, будто не видел разницы между детьми и паразитами. Политик, сенатор или кто-то такой, раньше он едва не попал в тюрьму, а теперь стал заключенным, душой, и разумом, и телом.

Глаза сенатора кричали: «Помоги мне!»Они кричали: «Ради Бога, вытащи меня отсюда, пробей дыру в этом мешке, осуши его, верни меня к воздуху и жизни!»

Но ровный, тихий голос в голове Уинни предупредил его, что тот, кто посадил сенатора в этот мешок, сразу узнает о деянии Уинни, если он вызволит сенатора, и придет в ярость. Явится и из мести посадит в такие же мешки и его самого, и Айрис или посыплет их какой-то гадостью, которая вывернет их наизнанку, как случается с гусеницами, если посыпать их солью, подожжет их, чтобы посмотреть, как будут они корчиться в агонии. Уинни знал одного мальчишку, который проделывал такое с насекомыми, его звали Эрик, и Уинни находил много общего между Эриком и тварью, которая пела в стенах и бродила по этому «Пендлтону».

Говоря уже не за кого-то, а за себя, Айрис вдруг прошептала:

— Я боюсь.

И когда Уинни повернулся к ней, забыв про сенатора, Айрис не только не отвела глаз, но и ясно виделаего, чего не случалось раньше. Ускоренное страхом сердце Уинни колотилось так, словно пыталось высвободиться из сжимающего его кулака. Внезапно, пусть частота ударов и не уменьшилась, оно, казалось, освободилось из плена. Теперь к страху добавилось неистовое волнение, почти радость, и лишь потому, что Айрис нуждалась в нем и, похоже, доверяла ему. Ни о каких отношениях между мальчиком и девочкой речь пока не шла, но он испытывал сладкую удовлетворенность от осознания того, что у него появилась реальная цель помочь той, кто нуждался в помощи, и шанс доказать себе, что он совсем и не лузер, каким его считал отец.

Он решился взять Айрис за руку, а она решилась ему это позволить. Повел ее, как он думал, на запад вдоль северной стены этого огромного помещения.

Они сделали лишь несколько шагов из теней в грязный желтый свет, когда шум над головой привлек их внимание к потолку. Там, в вышине, змеей скользя среди труб и колоний светящихся грибов, двигалось что-то большое, размером с человека, но ползающее. Несмотря на размеры, на потолке это существо чувствовало себя так же уверенно, как таракан.

—  Бежим, — прошептал Уинни и увлек Айрис в густые тени. Подальше от стены, в лабиринт древних машин, и складских стеллажей, и неведомого.

Доктор Кирби Игнис

Снаружи земля лежала под небом, напоминающим бездонное море черноты, в котором плавали звезды-льдинки и ничего живого. На земле природа, радикально измененная, застыла, словно являла собой колоссальный организм, временно лишенный подвода энергии.

В следующий момент небо осталось бездонным морем, а звезды — льдинками, но в воздухе появились летающие существа, которые разом поднялись с земли, в большинстве маленькие, отчасти — большие, но все они рванулись вверх, к соблазнительной луне. На западном склоне Холма Теней, на равнине, где когда-то высился город, теперь до горизонта ритмично покачивались триллионы светящихся травинок, двигающихся как единое целое, под неспешную мелодию какой-то гавайской песни.

Раньше, когда этот странный новый природный мир внезапно застыл, будто впал в глубокое раздумье, Падмини отметила, что Гее, планетарному женскому разуму, потребовалось остановить все свои проявления, чтобы обдумать какую-то очень важную мысль, только что пришедшую к ней. И при всей фантастичности этой идеи, с каждой минутой она становилась для Кирби все более логичной. А когда живые существа за окном внезапно и одновременно пришли в движение, вернувшись к привычным ритмам, он понял, что именно видит перед собой и каким образом такое может существовать. Он знал, чья работа послужила основой для создания этой Геи и с какими намерениями эта работа проводилась.

Такого леденящего страха он не ощущал никогда. Но нет. Не страха. Или не только страха. Еще и благоговейного трепета. Он признал внезапно открывшуюся ему истину, такую величественную, такую фундаментальную, что не мог не восхититься тем, что сейчас видел за окном, несмотря на весь ужас этого нового мира.

Если эта Гея действительно застывала в раздумье, он полагал, что знает, какой вывод она могла сделать и к какому решению прийти.

Спаркл Сайкс

Они поспешили вниз по спиральной южной лестнице, каменному горлу, которое проглатывало и проглатывало их. Стены, облицованные плитами известняка, декоративный бронзовый поручень, отполированные мраморные ступени, такие привычные, теперь выглядели странными, точно так же, как сны изменяют знакомые места, превращая обыденное в загадочное.