Улица Теней, 77

Дайм держал небольшую коллекцию женских трусиков и другого нижнего белья в черной кожаной сумке, которая стояла на верхней полке стенного шкафа-гардеробной в спальне. Но фотографии Микки в этом нижнем белье отсутствовали, поэтому никаких мыслей об извращенности хозяина квартиры возникнуть не могло. Несомненно, ему нравилось нюхать эти трусики и бюстгальтеры и зарываться в них лицом, как делал Вернон со своей более обширной коллекцией, но это никак не тянуло на отклонение от нормы и не шло ни в какое сравнение с теми откровениями, которые он обнаружил и намеревался изложить и в своей будущей книге, и на сопутствующем ей сайте. Вероятно, большинство мужчин собирало такие коллекции, вот почему производство и продажа нижнего женского белья оставались прибыльными даже в самый жестокий экономический кризис. Этот товар покупали представители обоих полов.

Но где, черт побери, Логан Спэнглер, что он так долго делает в квартире этого козла-сенатора? Или этот бывший коп собирает информацию для своего бестселлера и скандального сайта?

Микки Дайм

Из кабины лифта Микки Дайм вышел в подвале. Зашагал не к тренажерному залу, а в противоположную сторону. Миновал две пары дверей в помещение с центральной отопительно-охладительной установкой, пост службы безопасности, дверь в квартиру управляющего.

Ему нравилось слушать стук-стук-стук-стук каблуков по плиткам пола. Звук однозначно указывал, что человек идет куда-то по делу. Ему нравилось, как его шаги отдавались от стен. Если только не требовалась бесшумность, он всегда надевал туфли с кожаными подошвами и каблуками, такое удовольствие доставляли ему звуки собственных шагов.

Хотя плавательный бассейн находился в северном конце огромного подвала и за закрытыми дверьми, воздух на этом уровне везде чуть попахивал хлоркой. Другие этого не замечали, но Микки отличало обостренное восприятие. Для всех шести чувств.

Мать Микки помогла ему развить шестое чувство: способность улавливать и мгновенно определять степень физической и эмоциональной уязвимости других людей.

Он повернул налево, в коридор, где находились кладовые площадью в двенадцать квадратных футов каждая, по одной на квартиру.

В конце коридора, слева от грузового лифта, располагалась техническая комната. В ней, среди прочего, держали грузовые тележки, тачки и чехлы различных размеров, которые могли потребоваться жильцам для перевозки вещей из квартир в кладовые и наоборот. Микки выбрал большую тележку с высокими бортами и три эластичных ремня для закрепления груза. Ближайший грузовой лифт обслуживал только южное крыло здания. Поскольку квартиры «2-А» и «3-А» были очень большие, обе с парадным и черным входом, западный коридор на этих этажах не тянулся во всю длину здания, чтобы соединить южный и северный. А северный грузовой лифт обслуживал только три верхних этажа, потому что ту часть подвала занимал бассейн.

Микки покатил ручную тележку к северному лифту, на котором спустился в подвал. Роспись на стенах и потолке кабины — синешейки, весело летающие под плывущими по небу облаками, золотистыми от солнца, — решительно ему не нравилась. Он не понимал почему. Чистый же кич. Обычно искусство, намеренно красивое, только раздражало его. А эта роспись… вызывала предчувствие дурного.

Вернувшись в свою квартиру, Микки закатил тележку в кабинет, где лежал завернутый в одеяло труп его брата Джерри, дожидающийся утилизации.

Микки очень недоставало матери, но он радовался, что она умерла, а потому не увидела, с какой легкостью ему удалось убить Джерри. Она бы сильно разочаровалась в Джерри, который позволил захватить его врасплох, но, разумеется, это разочарование уравновесилось бы гордостью за Микки.

Спаркл Сайкс

Когда Спаркл выходила из кабинета, телевизор за ее спиной вновь произнес: «Уничтожить. Уничтожить».

Айрис по-прежнему сидела на кровати, читала у себя в комнате. Не подняла голову. Оставалась, как и обычно, в своем аутистском мире.

Спаркл поспешила к первому окну, потом ко второму, чтобы задернуть шторы, которые ранее раздвинула ее дочь. И когда задергивала их на втором окне, небо полыхнуло дважды, трижды, и в этом содрогающемся море небесного огня ландшафтное освещение двора погасло так же, как все лампы в окнах западного и северного крыльев, хотя в ее квартире свет остался. Золотистое зарево города, которое обычно высвечивало на фоне черного неба силуэты труб и балюстрады на крыше, тоже исчезло, словно прекратилась подача электроэнергии во всем метрополисе, за исключением этих комнат.

Задергивая шторы, отворачиваясь от окна, Спаркл говорила себе, что она не увидела двор и другие крылья большого дома, поскольку боялась даже на мгновение встретиться лицом к лицу с молниями. Но знала, что объяснение это — самообман. Она увидела что-то — отсутствие всего, — каким-то образом связанное с чудовищным младенцем, ушедшим в стену, и жутким голосом, вещающим из пульсирующих колец на экране телевизора. И это никакой не отголосок мескалина, после всех тех лет, которые прошли с того единственного раза, когда она столкнулась с этим галлюциногеном. Все это не иллюзия. Все это реальность. И ей отчаянно требовалось понять, что это такое и откуда взялось.

Спаркл снова повернулась к окну, замялась. Потом чуть развела шторы и увидела двор, каким ему и полагалось быть. И городское зарево по-прежнему подсвечивало трубы на крыше. Пока его не могли потушить ни гроза, ни человеческая глупость. Но в тот самый момент, когда Спаркл облегченно выдохнула, она заметила за окном какое-то существо, ползущее вверх с подоконника, по стеклянным панелям и широким бронзовым оконным горбылькам.

Подсвеченное вновь горящими фонарями во дворе, но в большей степени — лампами в комнате, существо выглядело еще более чуждым, чем шестиногое чудовище, которое прокралось мимо двери стенного шкафа. Формой и размерами с блюдо, на каких подают рыбу, бледное и разлагающееся, словно какой-то утопленник, выбеленный солнцем и морской водой, оно перемещалось на четырех крабьих лапках, заканчивавшихся не клешнями, а перепончатыми стопами, словно у лягушки. Присоски позволяли твари уверенно чувствовать себя на вертикальных поверхностях. Спаркл видела только брюхо неведомого зверя, но чувствовала, что толщиной тварь в пять, может, и в шесть дюймов.

А что больше всего пугало в этом чудище — так это лицо на брюхе, где лица не могло быть по определению: деформированный овал, черты которого при всех искажениях очень уж напоминали человеческие, и выражало это перекошенное лицо отчасти ярость, а отчасти душевную боль. Ужас, который ощутила Спаркл, скорее притягивал, чем отталкивал, и она наклонилась к окну, несмотря на страх, чтобы убедиться, что это лицо на брюхе — не игра тени и света. Существо ползло по окну с закрытыми глазами, но под пристальным взглядом Спаркл бледные веки разошлись, открыв молочные глазные яблоки. И хотя зрачки затягивали толстые катаракты, Спаркл почувствовала, что эти глаза смотрят на нее сквозь стекло, не просто смотрят — эта тварь ее видит. И словно в подтверждение этой мысли тонкогубый рот раскрылся, и бледный язык лизнул стекло.

Бейли Хокс

Он чувствовал себя неловко, оставляя Салли Холландер одну, хотя та и настаивала, что нуждается в уюте и уединении своей квартиры. Быстрая темная тень, которую он видел, и угрожающий пловец в бассейне являлись другими проявлениями того самого «демона», который напутал Салли в буфетной сестер Капп. Что-то происходило в «Пендлтоне», сверхъестественное или нет, и в такой ситуации одиночество не представлялось наилучшим выходом.

С другой стороны, хотя его и схватили за лодыжку, когда он выбирался из воды, вырвался он очень даже легко. И Салли не причинили вреда, только напугали. Злобность намерений этих фантомов сомнений не вызывала, но, возможно, они не могли творить насилие, то есть относились к призракам, которые докучают, но не ранят и не убивают.