Улица Теней, 77

Он светился изнутри, по крайней мере для нее, хотя она думала, что и не только для нее: часто видела, как люди пристально смотрят на него, словно его внешность захватила их внимание. От нее он унаследовал темные, почти черные волосы, от отца — синие глаза, но не только и даже не столько красота заставляла людей задерживать на нем взгляд. Несмотря на застенчивость и сдержанность, что-то неуловимое в его облике сразу располагало к нему. Про таких маленьких обычно не говорят, что они обладают харизмой, но харизматичность Уинни, пусть он об этом вроде бы и не подозревал, не вызывала сомнений.

— Лапочка, как ты? — спросила она.

— Хорошо. Полный порядок. А ты?

— Откуда взялась эта тряска? — спросила она.

— Ты не знаешь? Я думал, ты в курсе.

— Я не думаю, что это землетрясение.

— Может, что-то взорвалось в подвале? — предположил Уинни.

— Нет. Сработала бы сигнализация.

— Такое уже случалось.

— Когда?

— Раньше, но трясло не так сильно. Может, где-то что-то взрывают. Скажем, на каком-то строительстве.

В его спальне кессонный потолок высотой в двенадцать футов остался от исходного «Пендлтона». Каждый кессон украшал золоченый медальон, золоченые балки разрисовали бабочками и бамбуком в японском стиле.

Утонченная элегантность уравновешивалась игрушками и книгами Уинни, но Туайла задумалась — и не в первый раз, — а не допустила ли она ошибку, купив эту квартиру, подходит ли ребенку такая обстановка? Да, безопасный дом в безопасном городе, все условия для нормальной жизни. Но детей в «Пендлтоне» практически не было, то есть резко уменьшались шансы с кем-либо подружиться. Уинни особо и не стремился с кем-либо играть — всегда сам находил чем заняться. Но, чтобы перебороть застенчивость, ему, конечно же, следовало общаться с детьми не только в школе, но и в свободное время.

Туайла села на скамейку для ног у кресла.

— Лапочка, тебе нравится в «Пендлтоне»? — спросила она.

— Я не хочу жить в Нашвилле или Лос-Анджелесе, — без запинки ответил он.

— Нет-нет, — она покачала головой. — Я не об этом. Я тоже не хочу, чтобы ты там жил. Может, нам стоит купить дом в обычном районе, может, не такой и роскошный, дом с двором, может, рядом с парком, там, где много других детей. Мы могли бы завести собаку.

— Мы можем завести собаку и здесь, — ответил Уинни.

— Да, можем, но в городе с собакой гораздо больше хлопот, чем в пригороде. Собакам нужно место, чтобы бегать.

Уинни нахмурился.

— В любом случае мы не сможем жить в обычном районе из-за того, что ты такая.

— А я какая? Обычная женщина, которая пишет песни. Во мне нет ничего особенного.

— Тебя иногда показывают по телику. В последний раз ты даже пела по телику. И действительно хорошо пела.

— Я выросла в обычном районе, знаешь ли. Собственно, в бедном обычном районе.

— В любом случае я не люблю парки. В них у меня вечно начинается зуд. Ты знаешь, это у меня бывает. И я чихаю и чихаю из-за цветов и деревьев. Может, это и приятно, гулять в парке зимой, ты понимаешь, когда все засохло, и замерзло, и покрыто снегом, но большую часть года — удовольствие маленькое.

Она улыбнулась.

— Значит, парк… маленький островок ада на земле, да?

— Я не знаю, на что похож ад, разве что там жарко. И ад наверняка хуже парка, раз уж более худшего места быть не может. Давай останемся здесь.

Она так сильно любила Уинни, что ей хотелось кричать об этом. Она едва могла сдерживать так много любви.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, малыш.

— Я счастлив. А ты счастлива?

— Я счастлива с тобой. — Он сидел в носках, сбросив тапки. Она сжала рукой его правую стопу и легонько тряхнула. — Я счастлива везде, если ты рядом.

Он отвел глаза, смущенный ее декларацией любви.

— Мне тут нравится. Клевое место. Ни на что не похожее.

— Ты всегда можешь пригласить детей из школы, чтобы они остались на ночь. Или днем в субботу.

Он нахмурился.

— Каких детей?

— Каких захочешь. Твоих друзей. Одного или двух, или целую толпу, все равно кого.

Уинни заговорил после долгой паузы, встревоженный мыслью о том, что придется приглашать детей в дом.

— Или мы с тобой можем пойти в парк, если ты этого хочешь.

Туайла поднялась со скамеечки.

— Ты джентльмен. Действительно, джентльмен. — Она наклонилась, поцеловала его в лоб. — Обед в шесть.

— Я посижу здесь и почитаю.

— У тебя есть домашняя работа?

— Сделал в автомобиле, когда ехал из школы с миссис Дорфман.

Миссис Дорфман, домоправительница, отвозила Уинни в школу и привозила обратно.

— Видимо, в школе Грейс Лайман на дом много не задают.

— Задают много, но мне это легко. Никакой жуткой математики или чего-то такого.

Туайла однажды сказала мальчику, что у нее никогда не возникало проблем с математикой, поскольку она сродни музыке. С тех пор, чтобы как-то подкрепить свою решимость не становиться музыкантом, Уинни притворялся, что математика для него очень сложна.

Молнии продолжали сверкать, но уже не так яростно, и мальчик, вместо того чтобы смотреть в окно, повернулся к темному телевизору, стоящему в стенке напротив кровати. Сдвинул брови, на лице отразилось опасливое ожидание.

И сила громовых раскатов заметно ослабла. Туайлу вдруг охватила интуитивная материнская тревога.

— Что-то не так, Уинни?

Он встретился с нею взглядом.

— Что именно?

— Я не знаю, все равно что.

— Нет, все хорошо, — после паузы ответил он.

— Ты уверен?

— Да. Все хорошо. И настроение у меня хорошее.

— Я люблю тебя, мой маленький мужчина.

— Я тоже, — он покраснел и раскрыл одну из книг, что лежали у него на коленях.

Маму он очень любил, лучшей и представить себе не мог, наверное, она ничем не отличалась от ангела, да только произносила фразы вроде «мой маленький мужчина», которые никогда не позволил бы себе ангел, потому что ангел бы знал, как смущали они Уинни. Он был маленьким, это верно, но не мужчиной, а худеньким мальчишкой, которого качало от ветра. Он все ждал, когда его бицепсы станут больше прыщей, но этого не происходило, хотя до девяти лет ему оставалось не так и много. Все шло к тому, что он на всю жизнь останется худеньким мальчишкой, пока внезапно не превратится в худенького старичка, так и не ощутив себя мужчиной.

Но мама желала ему только хорошего. Не злилась на него и никогда не обманывала. И так здорово умела слушать. Он мог поделиться с ней самым важным и точно знал, что она не пропустит его слов мимо ушей.

И когда она спросила, что не так, возможно, ему следовало рассказать о том, что с ним приключилось, пусть даже она и поделилась бы потом с отцом. Он решил, что за обедом, пожалуй, скажет ей о голосе, который заговорил с ним с непонятно какого телевизионного канала.

Свидетель возник у рояля в кабинете Туайлы Трейхерн, когда та выходила за дверь, повернувшись к нему спиной и не подозревая о его присутствии. Он последовал за женщиной к двери, постоял на пороге достаточно долго, чтобы убедиться, что она направилась на кухню, вероятно, готовить обед для себя и сына.

Но, что бы она ни собиралась приготовить, съесть обед им бы не удалось. Время истекало, надвигался решающий момент.

Свидетель вернулся к роялю, остановился, чтобы получше рассмотреть награды, полученные Туайлой за сочинение песен. Она многого достигла еще до того, как отметила тридцатилетний юбилей. Он помнил ее песни, потому что ничего не забывал. Ничего. В свое время даже купил компакт-диск, на который она напела свои песни теплым, хрипловатым голосом.

Там, откуда он пришел, не было ни сочинителей песен, ни самих песен, ни певцов или певиц, ни музыкантов, ни зрителей. Никто не воспевал утреннюю зарю, день, закат или ночь, воздух не оглашало пение птиц. Среди последних людей, которых он убил, был мужчина, блестяще игравший на гитаре, и девочка-подросток, лет двенадцати, с удивительно чистым, нежным, ангельским голоском.