Гример

Александр Варго

Гример

Смерть – это то, что случается с другими.

Вам приходилось когда-нибудь думать о том, что мед пахнет смертью? Я раньше тоже не знал этого…

В кромешном мраке чиркнет спичка. Ее беспомощный огонек качнется, приблизится к фитилю свечи, лизнет его оранжевым язычком. Темнота затрепещет и отодвинется, оголив невидимые до этого руки и инструменты на дощатом столе. Тонкие пальцы того, кто знает меня, но кого я никогда прежде не видел, скатают цилиндрики в шарик, оплавят их на пламени свечи и слепят восковую куклу, подправив ее теплым лезвием ножа. Несколько взмахов острыми ножницами. Палой листвой посыплются шуршащие обрезки креповой бумаги, обовьют куклу и станут траурным платьем, а выкрашенный черной тушью локон пакли – волосами. Тонкая кисточка пройдется по восковому лицу, прорисует на нем глаза, нос, рот, оживляя его. Затем искривленные хищной улыбкой губы произнесут имя женщины, и раскаленная докрасна тонкая спица вонзится в ее грудь. Брызнет, задымится расплавленный воск. В воздухе поплывет дразнящий медовый запах. А где-то в городе женщина, чье имя было брошено в темноту, внезапно пошатнется и схватится за пронзенное внезапной болью сердце. Когда над ее мертвым телом склонится врач «Скорой помощи», неизвестный при свете свечи уже будет обряжать следующую куклу. А затем произнесет в пропахшую медом темноту следующее имя: мое или ваше.

Обычно я стараюсь на это не смотреть, но в тот день пришлось. Работать доводилось сразу вдвоем, иначе не успеть. За клиенткой, сорокалетней ухоженной дамой, через три часа должен был приехать муж и отвезти ее домой. Женщина, как и положено, лежала на столе из нержавеющей стали. Петруха с видом творца, собирающегося подправить свое творение, скептически морщился, разглядывая ее незагорелый живот, и озабоченно чесал затылок. В его старомодных очках-велосипедах отражалось искаженное линзами помещение. Ряды столов, облицованные белым кафелем стены, свисающие на длинных электрических шнурах конусы светильников. Зал напоминал бильярдную, не хватало только игроков с киями. Длинные волосы Петрухи, связанные в тугой лошадиный хвост, торчали из-под синей шапочки.

– Древесных опилок или стружек, как положено по инструкции, у нас, конечно же, нет? – спросил он не у меня, а просто бросил в гулкое пространство очевидное.

– Естественно. Неделя скоро пройдет, как везут и никак не довезут, – я уже нервничал. – Сворачивайся побыстрей; пока ты не закончишь, я макияж ей не могу наложить.

– Успеешь сделать из нее куколку, Марат. Вид у нашей мадам должен быть приятный и аккуратный. Так что и мне не схалтурить…

Петруха, тихо ругаясь, отправился на поиски. Замену опилкам и стружкам он нашел быстро – не в первый раз выкручивался. Вернулся с пачкой старых рекламных газет и стоптанными кроссовками в руках.

– А ты, Марат, не морщись, – предупредил он меня. – Кошмары мне сниться не будут. Не придет она ко мне во сне и не закричит: «Отдай мое сердце и печень в придачу!» Потому что я профессионал. И твердо знаю, что мертвецы не ходят. Иначе бы давно из нашего морга разбежались бы по домам. И вообще, прикури мне, пожалуйста, сигарету, – Петруха приподнял руки в тонких латексных перчатках и сложил губы трубочкой.

Я щелкнул зажигалкой и вставил ему в рот тлеющую сигарету.

– Порядок, – блаженно прижмурившись, пыхнул он дымом, подцепил пальцами края взрезанного живота нашей клиентки и развел их в стороны.

Под брюшиной не хватало доброй половины внутренностей. Они, прикрытые клеенкой, аккуратной горкой высились на подносе в изголовье женщины.

– Приятель из медакадемии попросил. Ему биологический материал для практических занятий со студентами понадобился. А его им выдают, как нам те же самые опилки со стружками. На всем экономят, – объяснил наш патологоанатом, хоть я и не просил его откровенничать. – Ей на том свете все это ни к чему, не понадобится. Там никто не ест, не пьет и не испражняется. Вот насчет того, чтобы трахаться, не знаю. Господь Бог жестоко поступит, если лишит обитателей рая и этого удовольствия. В каком виде там существует секс, нам узнать пока не дано. Но уж не в земном, это точно. Зря ты отворачиваешься, смотри – в твои тридцать с небольшим лет полезно. Мозги прочищает получше классической немецкой философии и учения Зигмунда Фрейда, вместе взятых. Трезвый взгляд на жизнь тебе и в будущем не помешает.

Я не хотел смотреть, но глаза сами собой проследили движение руки Петрухи. Так бывает, когда приходится находиться в одной комнате с женщиной. Она переодевается и просит не смотреть. Ты соглашаешься, обещаешь не поворачивать головы, пока не прозвучит: «Теперь можешь смотреть», – а глаза сами косят, высматривая ее обнаженную фигуру, отраженную в стекле, в лакированных поверхностях мебели. Есть соблазны и искушения, от которых трудно отказаться.

– Сколько мужиков с ума сходят, морды друг другу бьют, безумные бабки тратят на то, – вещал склонный к циничному философствованию Петруха, – чтобы прикоснуться к этому органу, проникнуть в него, считая это наивысшим блаженством… Поэты стихи пишут, сравнивая его с розой, покрытой росой… Идиоты самые настоящие. Пришли бы они ко мне на экскурсию, заглянули бы внутрь самой привлекательной при жизни бабы и увидели бы, куда стремятся. На самом деле, внутри вожделенная, воспетая рифмоплетами обитель райского блаженства – всего лишь вонючая скользкая кишка, и не более того. Да, Господь Бог создал человека совершенным, но его творение совершенно так же, как совершенна вышивка крестиком. Есть и ее обратная сторона с безобразными узелками и петлями. Тут как со зданием. Существует красивый фасад для лохов, а за ним тянутся кабели, канализационные трубы, о которых знают лишь профессионалы. Но этот орган я ей оставил…

Петруха рассуждал вслух и делал свое дело. Вместо положенных в случае забора органов опилок и стружек, он комкал и запихивал в освободившиеся брюшную полость и грудину газеты. Для объема добавил одну стоптанную кроссовку, обложил ее сверху мятой бумагой и принялся сноровисто зашивать тело кривой иглой.

– Не забывай, бальзамировщики египетских фараонов, готовя их к вечной жизни, потрошили тела подчистую, даже мозг загнутыми крючьями выковыривали, – вещал патологоанатом, явно упиваясь собственной умеренностью.

Стежки ложились ровно, плотно стягивая разрез. Напоследок патологоанатом умело помял живот мертвой женщины, придавая ему природную выпуклую форму. Получилось убедительно.

– Муж ее все не давал разрешения на вскрытие. Не желал ставить подпись, и все. Я ему говорю: вскрывать без вашего согласия, конечно, не имею права, но и отдать тело для прощания и похорон, не вскрыв его, – тоже. Ведь она не в больнице умерла, а на улице… Вот два лишних дня у нас в холодильнике и пролежала, пока он упирался, права качал. Тебе работы прибавилось, марафет наводить. А с моей стороны теперь полный порядок, – резюмировал он, отошел от тела и придирчиво осмотрел последствия своего вмешательства: лишь ровный и аккуратный шов свидетельствовал о том, что тело вскрывали. – Скажу нашим лемурам, чтобы ее одели, и можешь продолжить свою работу. А я пойду заключение писать.

«Лемурами» Петруха называл без учета пола санитаров и санитарок, работавших в нашем морге. Была в этом доля справедливости. Все без исключения, они были какими-то мрачными, словно ночные животные, и руки имели значительно длиннее нормальных, будто их специально по этому признаку отбирали. Вечно смотрели на вышестоящий персонал широко открытыми глазами зомби.

Если вам кажется, что я свою работу не люблю, ошибаетесь. Люблю, и даже очень. И не только за то, что мне родственники умерших время от времени хорошие деньги платят. Начальство больницы не любит в наш старинный корпус заходить. И Петруха мужик классный, несмотря на свой ужасающий цинизм. На его месте иначе нельзя – крыша поедет. От рассвета и до заката с мертвецами общается, вот и ерничает. Он правильно для себя решил: перед ним на столах лежат не люди, и даже не их тела, а биологический материал – режь-кромсай. Если станешь смотреть на мертвеца, как на то, что было человеком – с недодуманными мыслями, несбывшимися мечтами, неиспытанными эмоциями, – долго не выдержишь.