Белинда

9

В мастерской она тоже вела себя очень хорошо.

Три вечера, что я писал портрет наездницы, Белинда читала в уголке «Вог» на французском или «Пари матч», дремала, смотрела, как я работаю. Она обычно надевала джинсы в обтяжку и футболки из хлопка, а волосы заплетала в косички, чтобы не лезли в глаза. Ее ужасно рассмешили купленные мною в дешевом магазине пластмассовые заколки, но она все же скрепила ими кончики косичек.

(Только ни в коем случае не смотри на складочки джинсовой ткани у нее между ног или на упругие соски, которых не может скрыть бюстгальтер! Не теряй головы, когда она перекатывается на живот и ее грудь касается лакированного деревянного пола! Она взбрыкивает ногами, скрещивает лодыжки. Потом тушит сигарету, допивает кока-колу, в которой благодаря моим увещеваниям нет ни капли виски. На губах помада «Бронзовая бомба».)

Не знаю, сказалось ли ее благотворное влияние или что-то другое, но уже через три дня, ближе к полуночи, я закончил работу над картиной.

И на картине Белинда была изображена именно в той позе, в какой предстала предо мной на лестничной площадке. Конечно, обнаженная. Сапоги, каскетка, одна рука на бедре, в другой хлыст. Великолепно.

На съемки Белинды у меня ушла половина пленки.

Несмотря на узкие бедра, было в ней нечто такое, что можно определить только одним словом: «чувственность». Но для меня тем не менее главным оставалось ее лицо. Похожий на бутон рот, вздернутый нос и глаза зрелой женщины.

Полночь. Внизу бьют напольные часы.

Правая рука болит от усталости. Холст будто обволакивает меня своим внутренним светом. Мне до ужаса надоело вырисовывать детали тонкой кистью из верблюжьего волоса, но я упорно продолжаю свое дело. Мне необходимо углубить цвет драпировки на заднем плане: передать грубую фактуру старинного бархата. Одно ловкое движение пальцами — и вот на правом носке ее сапога уже появился отблеск света. А какой-нибудь дурак будет потом стоять в галерее — потом? в галерее? — и удивляться, что она, кажется, готова протянуть руку и дотронуться до тебя.

Поцеловать тебя. Обнять тебя. Прижать твое лицо к своей груди, как она прижимает мое. Все верно. Совершенно точно.

Белинда лежала на спине, уставившись в потолок. Зевнула. Сказала, что хочет пойти спать. Почему бы мне к ней не присоединиться?

— Скоро пойду, — ответил я.

— Поцелуй меня! — Белинда поднялась с пола и стукнула кулачком меня в грудь. — Ну давай! Оторвись от работы и поцелуй меня!

— Сделай мне одолжение, — попросил я. — Ты можешь лечь сегодня на латунной кровати в гостевой комнате? Я хочу поснимать… Чуть позже.

На той кровати, как на детской кроватке, были съемные бортики, только низенькие.

Хорошо, сказала Белинда. Но только если потом я лягу рядом…

Мы вместе спустились вниз.

В гостевой комнате висела старинная латунная лампа — переделанная в электрическую масляная лампа, которая давала мягкий, неяркий свет. Как раз то, что нужно для съемок.

Я сам надел на Белинду ночную рубашку с крохотными жемчужными пуговками на шее.

Я смотрел, как Белинда расплетает косы и расчесывает волнистые волосы. Белая ткань и жемчужинки о чем-то напоминали, о чем-то таком, связанном с церковью и свечами, — я даже почувствовал дежавю на грани головокружения.

На секунду я не мог понять, в чем дело, но потом на меня вдруг нахлынули воспоминания о давным-давно забытых вещах: о длинных пышных церковных церемониях, на которых я еще ребенком присутствовал в Новом Орлеане бессчетное число раз.

Охапки белоснежных гладиолусов на алтаре, атласные облачения, расшитые так ювелирно, что казалось, будто они расписаны. Муаровые ткани. Фиолетовые, темно-зеленые, золотые. Цвет облачения зависел от торжественности службы. Не знаю, во всех ли католических храмах досконально соблюдали подобные тонкости. Особенно если речь идет о Калифорнии. Я был в местной церкви всего лишь раз, и тогда там пели «Боже, благослови Америку».

Но сейчас я слышал «Veni Creator Spiritus» [12]в исполнении хора мальчиков. То было хорошо знакомое прошлое, с его разрушающимися старыми домами на улицах Гарден-Дистрикт, с огромными храмами в романском или готическом стиле, которые были любовно построены эмигрантами по европейским стандартам: привозное матовое стекло, мрамор, обилие прекрасных статуй.

Все это было давным-давно и за тысячи миль от меня, но существовала неуловимая связь с прошлым: сходство в игре света там и здесь — света, который падал сейчас на чистую, упругую кожу ее лица, на ее детские губы.

Волосы Белинды сплелись в непослушные волнистые пряди и разметались по белой фланелевой ткани.

Я как сейчас помню те минуты в церкви: маленьких девочек, которые были одеты в белые льняные платья с кружевами и, выстроившись в шеренгу в крытой галерее, ждали разрешения войти внутрь. А на нас, мальчиках, были белые костюмчики. Но почему-то я запомнил именно девочек — девочек с их круглыми щечками и красными губками. Шелест нижних юбок. Сложенные ручки. Атласные ленты.

Религиозные процессии, маленькие девочки, разбрасывавшие розовые лепестки из картонных корзиночек по мраморному полу в проходе, где вот-вот должны появиться священнослужители под трепещущим балдахином. Или крестный ход, когда мы все в белом, класс за классом, тесными рядами шествовали по сумрачным узким улочкам нашего прихода, вознося к небу «Аве Мария», а местные жители любовались зрелищем из окон своих домов, где горели свечи в честь Девы Марии. Женщины в бесформенных блеклых платьях шли по тротуару за процессией и читали Розарии. [13]

И тут на меня озарило. У меня возникла идея новой, причудливой, ни на что не похожей картины: карусельная лошадка, кукольный дом, сапоги для верховой езды. Я не сомневался, что, если мне удастся воплотить свою идею, результат будет потрясающий.

И скорее всего, Белинду моя затея не испугает. Только не ее. Она спокойно лежала на подушках, и тогда я поднял латунные бортики, состоящие из тонких прутьев. Чем-то похоже на старинную больничную кровать или позолоченную клетку.

Настоящая колыбель!

Белинда улыбалась мне сонной улыбкой. И меня в очередной раз захлестнуло ощущение невероятного счастья. Ощущение полноты жизни и уверенности.

Золотистые волосы Белинды разметались по подушке. Она сказала, что может спать и при свете. И поэтому я не потревожу ее сон, когда начну фотографировать.

— Спокойной ночи, милый, — прошептала она.

Моя дорогая девочка! Ее губы, теперь без помады, были такими соблазнительно пухлыми и сочными. Нет, ее рот навсегда останется детским — и зовущим к поцелуям.

Она спала уже больше часа.

Я же все это время фотографировал ее через латунные прутья кровати. Ощущение счастья — безграничного счастья — не покидало меня.

Не думаю, что такое часто случается в жизни. По крайней мере, в моей. Осознание счастливых моментов, как правило, приходит потом, вместе с воспоминаниями.

То чувство, что я испытывал сейчас, было сродни ликованию. Я любил и рисовал ее, а весь остальной мир не существовал для меня.

Окружающий мир сейчас казался менее реальным, чем лица актеров и актрис на постерах, развешанных по стенам. Я попытался вглядеться в них сквозь полумрак. Сьюзен Джеремайя, в своей белой ковбойской шляпе, тоже была там: моментальный снимок из журнала «Ньюсуик». Сьюзен Джеремайя, щурившаяся от техасского солнца.

Но как только я включил фотовспышку, она тут же исчезла.

Нет, я вовсе не совершал предательство, пытаясь выяснить прошлое Белинды и установить, кто ж на самом деле она такая. Более того, я чувствовал странную уверенность: что бы я ни нашел, ничто не в силах нас разлучить. Я обязательно отыщу нечто такое, что позволит мне удерживать ее рядом с собой до конца моих дней.

Я на цыпочках обошел вокруг кровати, потом опустился на колени, чтобы посмотреть на Белинду сквозь прутья кровати, ухватить и постараться удержать образ большой латунной колыбели. Стоило только дотронуться до спящей Белинды, склониться над ней, поцеловать в глаза или губы, и она заворочается во сне и станет мягкой и податливой. Взяв прядь ее волос, я закрыл ей лицо, как вуалью, так, чтобы оставались видны только глаза. Потом снова убрал волосы с лица Белинды и осторожно перевернул спящую, чтобы сфотографировать ее в профиль.

12

Приди, Святой Дух ( лат.).

13

Розарий — традиционные католические четки, а также молитва, читаемая по этим четкам.