Страница 107 из 116
Была объявлена война. На улицах плакали женщины. Это была первая ночь с затемнением. Мы уже пережили репетицию этого, но настоящее затемнение совершенно не похоже на учебное. Учебная тревога была веселой, а теперь Париж посерьезнел. Улицы погружены в полный мрак. Только то тут то там красные, синие, зеленые огоньки светофоров, тусклые, как лампадки перед иконами в русских церквах. Все окна занавешены черной материей. Витрины кафе тоже или же закрашены темно-синей краской. А ночь… Теплая сентябрьская ночь, и темнота делает ее еще теплей, еще мягче. И что-то странное разлито в атмосфере — надежда, напряженное ожидание.
Я осторожно пробиралась по бульвару Распай по направлению к «Дому» [176]. Там надеялась спастись от одиночества, встретить знакомых, поболтать с кем-нибудь. Наконец я пришла. Народу было полно, больше всего солдат и обычных посетительниц — шлюх и натурщиц. Не хватало многих художников и артистов. Большинство из них были вызваны к себе домой, каждый в свою страну. Уехали американцы, уехали испанцы, и немецкие эмигранты не занимали больше столики. «Дом» стал снова полностью французским.
Я села за столик, и вскоре ко мне присоединилась Жизель, милая девица, с которой мы несколько раз уже сиживали здесь. Она обрадовалась мне, а я ей. Она не могла оставаться дома: она жила с братом, а его мобилизовали, и в доме стало тоскливо и неуютно. Потом другой наш приятель, Роже, подсел к нам. Вскоре нас было за столом уже пятеро. Все мы пришли в кафе, чтобы побыть на людях. Всем нам было тоскливо и одиноко. Темнота отделяет человека от других, и вырваться из нее трудно, она загоняет человека в дом, но мы сумели вырваться и сидели теперь, радуясь свету и людям. Солдаты веселились вовсю, все были здесь друзьями. Людям не надо было ждать, пока их представят, барьеры рухнули. Над каждым нависала одна и та же угроза, и в каждом жила жажда общения, поиск тепла и дружбы.
Но немного позже мне захотелось снова очутиться на темных улицах. «Пойдем прогуляемся», — предложила я Роже. Мы шли неторопливо, осторожно, пока не добрались до любимого мною арабского ресторана и не вошли туда. Народ сидел за низкими столиками. Танцевала мясистая арабка. Мужчины кидали ей монеты, она клала их на свою могучую грудь, и танец продолжался. Сегодня в кафе было полно солдат, они уже хватанули тяжелого алжирского вина и были пьяны. Не очень трезвой была и танцовщица. Она никогда не надевала на себя слишком много: дымчатая, прозрачная юбка, пояс — вот и все. Но сегодня юбка была с разрезом, и, когда она исполняла танец живота, было видно, как танцует ее покрытый черными волосами лобок и как движутся ее толстые ляжки.
Один из офицеров показал ей десятифранковую монету. «Заткни ее себе в пипку», — сказал он и засмеялся. Фатима ничуть не смутилась этим предложением. Она подплыла к столу, взяла монету и положила на самый край названной части тела. Затем вильнула бедрами, как будто сделала па во время танца, и губы ее вульвы соприкоснулись с монетой, но сначала никак не могли ухватить ее. Она старалась изо всех сил, и до нас явственно доносились раздающиеся между ее ног хлюпающие звуки. Солдаты веселились вовсю, упиваясь этим зрелищем. Наконец вульва приноровилась, схватила монету, и Фатима удалилась от стола под громкие аплодисменты.
Танец продолжался. Юноша-араб, игравший на флейте, не сводил с меня глаз, буквально прожигая меня взглядом. Я покосилась на Роже: он сидел, прикрыв глаза, весь отдавшись музыке. Юный араб продолжал жечь меня своим взглядом, горячим, как поцелуй. Я встала с места, он тоже поднялся. Я пошла к дверям, точно еще не зная, что предприму. У входа находилась маленькая каморка, где хранились верхняя одежда и головные уборы посетителей. Девушка, присматривающая за гардеробом, сидела с солдатами. Я юркнула туда. Араб все понял. Мне не пришлось долго ждать среди солдатских шинелей и штатских пальто. Он расстелил чью-то шинель на полу и уложил меня на нее. В тусклом электрическом свете я разглядела его великолепный полированный член. Он был так красив, что я потянулась к нему, но араб не позволил мне взять его в рот. Он поместил его в мое нижнее отверстие. Бог мой, как он был тверд и горяч! Я боялась, что нас застанут, и хотела, чтобы он поторопился. Сама была так заведена, что кончила почти сразу, а он все продолжал сбивать во мне масло. Он был неутомим.
Пьяный солдат вышел из зала — ему была нужна его шинель. Мы замерли. По счастью, он схватил шинель, даже на заходя в наш чуланчик. Он ушел, и араб снова принялся за дело. Он никак не мог кончить. У него было столько силы и в руках, и в члене, и в языке. Я чувствовала, как все растет его инструмент внутри меня, как он все больше накаляется, жжет стенки матки, выскабливает их. И двигался он все в том же ритме, не замедляя и не убыстряя движений. Я лежала на спине, уже не соображая, где мы и что мы. Думала только о его пенисе, двигавшемся равномерно и уверенно, туда-обратно, туда-обратно. Без какого-нибудь изменения ритма он так же методично дошел до своего оргазма, выстрелив в меня, словно струями из горячего фонтана. Но из меня он не вышел, остался во мне, чтобы я кончила во второй раз. Но тут из ресторана повалил народ. По счастью, мы были надежно защищены висевшей одеждой. Я не могла пошевелиться. Араб сказал: «Могу я вас снова увидеть? Вы такая красивая и нежная. Как мне вас увидеть снова?»
Но меня уже разыскивал Роже. Я выбралась из-под пальто, села, стала приводить себя в порядок. Люди спешили к выходу: комендантский час начинался в двенадцать. Все думали, что я выдаю пальто. Я совсем протрезвела, мой араб исчез. Роже отыскал меня — он хотел проводить меня домой. «Я видел, как пялился на тебя арапчонок. Ты будь поосторожней», — предупредил он меня.
В темноте мы шли с Марселем по Парижу, заходили то в одно, то в другое кафе, отбрасывая в сторону тяжелые черные шторы в дверях, словно спускались в какой-то подземный мир, в некий город, где правят демоны. Все черное, подобно черному белью парижской проститутки, длинным черным чулкам исполнительниц канкана, широким черным подвязкам профессионалок, удовлетворяющих прихоти самых гнусных извращенцев, тугим черным корсетам, заставляющим груди торчать навстречу жадным мужским губам, черным сапогам из мазохистских эпизодов французских романов. Сладострастные ассоциации заставили Марселя нервничать, его тело вздрагивало от возбуждения.
— Ты думаешь, есть такие места, где чувствуешь себя так, словно занимаешься любовью? — спросила я.
— Конечно, — ответил Марсель уверенно. — По крайней мере, со мной так. Точно так же, как ты чувствовала себя на моих шкурах, я чувствую, что занимаюсь любовью там, где есть портьеры, занавески, ткани на стенах; мне кажется, что это, как в матке. То же самое я испытываю, когда вокруг много красного цвета. И еще зеркала. Но больше всего на меня подействовала одна комната возле бульвара Клиши. На углу этого бульвара, ты знаешь, работает проститутка с деревянной ногой. Есть много ее ценителей, да и я ею всегда восхищался, тем более что чувствовал себя никак не способным заниматься с ней любовью. Я был уверен, что меня паралич хватит при одном виде ее деревянной ноги.
Это была очень живая молодая женщина, улыбчивая, добродушная. Крашеная блондинка, но брови черные, густые, совсем мужского склада, а над верхней губой чуть заметные черные усики. Должно быть, до того, как она покрасилась, у нее были черные волосы типичной южанки. Единственная ее нога была крепкой, хорошей формы, да и вся фигура была красивая, стройная. Но я не мог все же заставить себя пригласить ее. Я смотрел на нее и вспоминал картину Курбе, виденную мною когда-то. Эту картину художнику заказал один богач, который просил его изобразить женщину во время совокупления. Так вот, великий реалист Курбе написал женский половой орган и больше ничего. Ни головы, ни рук, ни ног. Он изобразил только торс с тщательно прорисованной вагиной, слегка вывернутой навстречу мужскому члену, торчащему из густых черных волос. И это все. Вот я и чувствовал, что с этой шлюхой будет у меня то же самое. Все-таки, когда думаешь о сексе, хочется взглянуть и на ноги, и еще на что-нибудь.
176
Популярное в тридцатые годы кафе в Латинском квартале Парижа