Дэмономания

Откуда они пришли и куда направляются; как он смог нарисовать в уме этих странников, почему они остановились для него, взглянули державными очами и согласились задержаться? Он не мог велеть им, но мог их преобразить: сделать печальных веселыми, свирепых же укротить. Он знал наверняка, что оппозиции, вызванные к жизни созданием этих несхожих эмблем, не могут быть простыми, иначе предмет умрет; противоположности должны разбегаться одновременно в двух, четырех, двадцати направлениях: высокое и низкое, мужское и женское, тьма и свет, одно и другое, множественность и единичность, далекое и близкое. Как говорят англичане, «чем больше, тем веселее».

Образ Меркурия: юный Бог на своем скакуне держит в правой руке крылатый скипетр, оплетенный недреманными змеями, в левой же — полоску папируса. А скачет он на Осле.

Ему это казалось вполне понятным и достаточным, чтобы сообщить истину; но, может быть, он ошибается, и требуется Пояснение.

Такое божество, как Меркурий, невозможно без верхового животного. Качества осла противоположны качествам бога, но качества бога не могут существовать без своих противоположностей, ибо познаются через них. Так пусть осел стоит во дворе божества, на высоком пьедестале, чтобы являть (от обратного) те свойства Меркурия, которые обычно не упоминаются или вообще не могут быть упомянуты.

Бруно знал, что Меркурия в расцвете сил древние изображали не чем иным, как восставшим мужским органом непристойно больших размеров. Но качества передавались и другим путем, от Позитива к Негативу: Меркурий не таков, как Осел; но Осел, везущий Меркурия, может быть таким же, как он: шустрым, остроумным, беззастенчивым.

Вы, ставшие уже Ослами, радуйтесь своей ослиности; вы, которые еще являетесь людьми, обращайтесь в Ослов, если достанет вам на то мудрости, или молитесь от души, чтобы это сделали Боги.

«Такие фигуры можно использовать для того, чтобы призвать помощь, — объяснил он озадаченному хозяину Эльга, показав тому свои описания Амфитриты и прочих. — Правильно ими воспользуйтесь, и к вашим услугам явится армия помощников — прямо из вашего сердца или с неба. Какое-то время они будут вам помогать; потом уже не смогут».

«Вот эти?» — спросил герр Хайнцель.

«Нет, не эти, — сказал Бруно, забирая их. — Это мои. Вы должны создать собственные».

Затем он поехал во Франкфурт, чтобы собственноручно вырезать геометрические иллюстрации к своей книге ( «De imaginum, signorum et idearum compositione», [65]последней из тех, которые Бруно отдаст в печать); работая там, он получил приглашение от молодого венецианского дворянина {374} , который ознакомился с его трудами (но как? Бруно гащивал в доброй Венеции, но это было давно) и приглашал теперь Ноланца поучить его искусствам: Памяти, Матезису, Магии. Последнего слова, однако, молодой человек не написал. Бруно принялся сворачивать дела. У него созрел план {375} : план, включавший в себя Образы, Папу Римского, Церковь, статуи, дворцы памяти, нового короля Франции и конец света, каков он ныне. Бруно продолжал расти.

В конце 1588 года из Милана в Прагу приехал синьор Джузеппе Арчимбольдо и привез с собой императорскую голову. То есть по некоторым документам мы знаем, что голова эта уже была там в 1591 году; разумеется, она могла добраться до императора и в 1588 году, когда столь многое на миг стало возможным.

Арчимбольдо много лет состоял на императорской службе и был пожалован дворянским титулом за труды (и за радости: жизнь и работа давали ему такое острое наслаждение, что казались едва ли не преступлением и грехом). Он ставил для императора потрясающие карнавалы и пьесы, строил автоматы, приводимые в действие водой, огнем и ветром. Он строил триумфальные арки, повествующие о победах императора над турками {376} («Расскажите еще, еще», — просил он генералов-победителей, делая наброски, составляя надписи и цвета; и собеседники его переглядывались немного виновато: на самом-то деле великой победы не было, но Арчимбольдо это не волновало: когда он закончит, она состоится). Возле одной из арок разместилась гигантская скульптура императора в доспехах верхом на коне, защищенном броней, и сходство оказалось столь велико, что один зевака исцелился от золотухи, просто коснувшись статуи. {377} Арчимбольдо не знал, смеяться ему или плакать.

Затем он попросил у императора разрешения вернуться в Милан, чтобы после многих лет усердного труда пожить в покое и позаботиться о душе; владыка отпустил его, хотя и неохотно, ведь он терпеть не мог расставаться с нажитым добром. Ныне художник возвращался. Император явился в neue Saal,чтобы установить собственную голову — последнюю из голов, по уверению Арчимбольдо: единственную, которой недоставало там, где Стихии творят Времена Года. Нес ее один прислужник, ибо она была невелика. Ее поставили на эбеновую подставку, император встал перед ней, и Арчимбольдо (упитанный, одетый во все черное, как и его господин, но с широкой улыбкой) лично снял покровы.

Философского камня не существует: лекарства от меланхолии нет. Но когда император увидел, как новый портрет засиял при свете дня, его душу наполнило ощущение глубокого успокоения и полноты, и он тут же узнал это чувство, хотя никогда его прежде не испытывал: счастье.

«Здесь изображен Вертумн {378} , — произнес Арчимбольдо. — Вашему величеству, разумеется, известно это божество. Для пояснения имеется сопроводительное стихотворение». {379}

«Это же я», — не отрывая взгляда, сказал император.

Арчимбольдо склонился в низком поклоне.

Да, несомненно, это он сам, его большая губа и нижняя челюсть. Как и прочие головы работы Арчимбольдо, что присматривали за императорскими коллекциями, она также являлась эмблемой: зрячие глаза ее были не только очами.

Вертумн — Бог годовых перемен, тот, кто превращает одну пору в другую. Поэтому лицо и грудь императора, его волосы, борода, ухо с серьгой, шляпа и цепь — все состояло из фруктов и овощей, вместе были собраны богатства всех сезонов, плоды мая и сентября, лета и весны сливались воедино, но были различимы.

Император подошел поближе почти благоговейно.

Тога Вертумна, сплетенная из весенних и летних цветов и листьев сладкого салата, открывала грудь — большую осеннюю тыкву, сухожилия шеи состояли из бородавчатых зимних корешков, а блестящий каштан изображал бородку. Губы — июньская малина, брови — стручки гороха, в шевелюре — снопы пшеницы и гроздья винограда, яблоками алеют щеки; император благодарно и весело рассмеялся. Сколько за эти годы написано портретов, где он обременен долгом и должностью, в римских доспехах, в лавровом венке, со священным Крестом; в окружении Славы, Победы, Правосудия, Правоверности. Нет, здесь он был земным: человек, составленный из нескончаемых и множественных плодов земли; он сам, но и более того: все сущее вне власти королей и держав, пап и князей, неизменное и вечно-изменчивое. Он был последней стихией, не явленной в этой палате, пятой стихией, имя которой Время.

«Время, — гласил Пояснительный Стих, провозглашенный чтецом, которого привел Арчимбольдо. — Владыка над всеми державами, господь стихий. Вечное, ибо цикличное, оно возвращается вечно и постоянно в своих переменах».

«Установить немедля», — сказал император. Он оглянулся: рядом мгновенно оказался Страда; позвали рабочих. Император, приложив палец к губам, вместе с Арчимбольдо примерялся, где, в какой четверти галереи ее повесить, в каком углу земли, в каком центре. Наконец место выбрали, и оказалось, что Стихии придется передвинуть (как заметили рабочие с лестницей и отвесом) — немного к северо-северо-западу, к летним созвездиям; Арчимбольдо решил, что это приемлемо. Шкафы тоже нужно было переставить, передвинуть на тот же угол, но это после; император уже нетерпеливо сжимал и разжимал пальцы за спиной, и Страда похлопал в ладоши, торопя рабочих.

65

«О составлении образов, знаков и идей» (лат.)