Дэмономания

«Познай истину, — говорили ей, — и она сделает тебя свободной». {347} В той постели дед перегнал в нее отряд бесов, скорее всего, через головку члена, — вот почему она потом видела мертвых, точнее, думала, что видит, так же как и он. И когда он говорил: «Я знаю, какого ты рода, — того же, что я», — это значило: Флойд сделал ее такой же, как он. Конечно, она его ненавидела, сама не зная почему. Теперь она знает.

Такая злость, такая злоба; раньше она не поверила бы, что способна на такую ярость: черная ярость слоями лежала в ее душе, как рубероид на крыше ветхого сарая (когда же и кто велел ей сдирать рубероид с крыши — или это тоже было во сне?). Она училась поступать по Духу {348} , училась товарищеской помощи, а как-то утром оказалось, что она дико кричит на своего сына: заткнись, заткнись, заткнись, — упершись большими пальцами ему в подбородок, а остальными сдавливая ему горло.

Это опять был он:бесовидная черная пустота осталась внутри, хоть ее и изгнали. И конечно, Бобби толкала к убийству именно и только эта пустота. Так объяснил Рэй, когда Бобби рассказала ему о своем ужасе, и он велел кому-то забрать мальчика к себе на несколько дней, может быть, на месяц; он сказал: Бобби, ты можешь видеться с ним, когда пожелаешь, но давай не будем рисковать. Мы имеем дело с силами пострашнее атомной бомбы, настолько сильными, что они могут уничтожить весь мир, действуя через нас. Прежде им это не раз почти удавалось.

Да и ее тоже хотели забрать: охренительно добрые люди предложили пожить у них; может, прими она помощь, все обернулось бы совсем иначе, но ее былая готовность брать от людей все потребное тоже была изгнана, и Бобби отказалась.

Все это от одиночества: ни подруг, ни мужчин, ни детей; и возвращалась она после тяжелого рабочего дня в пустую темную квартиру, к своим снам: вот из-за чего в ту необычно жаркую сентябрьскую ночь два месяца назад она не свернула со старого «6А». Просто чтобы посмотреть, на какой стоянке автомобилей побольше; взглянуть, нет ли где «жар-птицы» Ларса с нарисованными на капоте широкими крыльями. Пес возвращается на блевотину свою. {349} «Приют игры». «Семь морей». «Посольская гостиная». Со встречной полосы, перерезав ей путь, туда повернула, сверкнув на миг, белая «буря» с откидным верхом; в зеркале заднего обзора Бобби видела, как машина втискивает свое сияние между тусклыми черно-серыми седанами.

Не твоя вина, думала она, разворачиваясь на ближайшем перекрестке, не твоя вина, что ты этому не можешь противостоять. На стоянке она сняла очки, бросила их в сумочку; надела туфли на каблуках. Проходя мимо белого автомобиля, провела рукой по его гладкому боку. Только что помыт.

Едва она вошла, козырьки сидевших у барной стойки повернулись в ее сторону. Большинство посетителей оказалось ей знакомо — не по именам, а по типам, как знают породы кур или собак; каждый носил густые растрепанные усы — так сошлось в тот вечер, но она бы не ошиблась, даже будь они все выбритыми. У каждого имеется пикап с собакой на заднем сиденье, каждый разведен, и у каждого в шлевки джинсов продет ремень с большой медной или серебряной бляхой — последыш рыцарских доспехов, защищающий мягкое подбрюшье. Ей знаком был звук, с которым эти пряжки падают на пол. Она заказала чекушку и пиво, и вылила одно в другое.

Определить владельца «бури» оказалось нетрудно. Он не носил ремень; талию его брюк стягивала специальная ставка. Блестящие ботинки и спортивная ветровка. Они искоса переглядывались, бросая взгляды в зеркало за барной стойкой; Бобби при этом вполуха слушала какого-то парня, божившегося, что он давно ее знает. «Никто меня давно не знает». Потом она забрала свой стакан и подошла к стойке, как раз когда тот парень достал бумажник.

— Уже уходишь? — спросила она.

— Ну, теперь, когда ты спросила…

— Тебе тут скучновато.

— Музыкантов нет, — сказал он и пожал плечами. Его песочные волосы поднимались вверх мягкой волной, на которой отчетливо виднелись следы расчески.

— Я люблю музыку, — сказала она. — Можно автомат включить. — Она выпила. Ее мужчина из Ридинга называл такие напитки «кипятильниками»; этот уже добрался до губ и кончиков пальцев, а может, на нее что другое подействовало. — Или вот. В «Дель-Рэе» есть музыканты. Каждый вечер.

— Это где?

Она показала большим пальцем на юг. Он кивнул раздумчиво, словно взвешивая в уме рискованное деловое предприятие и оглядывая ее сквозь очки в черной оправе. Салон машины был обит изнутри красной кожей; Бобби заранее знала, что так и окажется. Дверь закрылась с легким, но увесистым щелчком, странно знакомым, словно она его уже когда-то слышала. Попросить, чтоб убрал верх? Нет, не стоит. Человек за рулем повернул ключ, и она спиной ощутила, как завелся мотор. Водитель нажал акселератор дважды, наверное, без необходимости, — просто послушать работу мотора или чтобы она услышала: потом задним ходом выехал со стоянки, держа руль веснушчатой рукой.

— Тебе слышно меня отсюда? — спросил он.

Она подвинулась к нему поближе, включила радио, вдавила прикуриватель. Появился маленький венчик света. Она чувствовала тепло, уют и опасность. Открыла бардачок.

— Осторожно, — сказал он.

К дверце изнутри был прикреплен пистолет, рукоятью к ней. Точнее, к нему, как раз под руку, чтобы мгновенно выхватить. Но она успела раньше.

— А это зачем?

— Да мало ли.

Она взвесила пистолет в руках:

— Большой.

Он оскалился:

— Девять миллиметров. Остановит кого угодно.

Она провела рукой по насечке рукоятки, обхватила пальцами ствол. Она видела, что ему хочется, ужасно хочется забрать у нее пушку — и все-таки в кайф смотреть, как она держит пистолет. Улыбаясь, она отодвинулась от него.

— А это зачем?

— Предохранитель. Не трогай.

Она передвинула рычажок. Любят мужчины такие штуковины, тяжелые, в смазке, по руке, чтобы держать удобно и приятно и чтобы детальки, легко скользя, вставали на место со щелчком. Холодная веселая ярость переполнила ее, добралась до сердца и подступила к горлу.

— Ты че, — сказал он. — Мать твою, он же заряжен.

Она навела на него пистолет, прижавшись спиной к дверце.

— А мне нравится, — сказала она. — Я так хочу.

Его глаза метались от дороги к пистолету, туда и обратно.

— Вот сука, — сказал он. — Дай его сюда.

— Тормози, — сказала она. — Я щас тебя убью.

— Да заткнись ты.

— Тормози, нах.

Чтобы пистолет не прыгал, ей пришлось держать его двумя руками. Водитель больше не разговаривал. Протянул руку, убрал, опять протянул. Она молчала. Он стиснул от злости зубы. Свернул на обочину. В ушах у нее шумело: кровь и мотор.

— Вылазь, — сказала она.

— Что за чертовщина.

Он все еще держал руки на белом рулевом колесе.

— Это чертовщина говорит во мне, — ответила она. — Я тебя убью и угоню машину.

— Слушай, — сказал он.

— Вылазь! — Она чувствовала егозапах. — Вон!

— Ну пожалуйста.

Из горла ее вырвался крик; безумный вопль, какой издают кошки или осатаневшие дети, излился через оскаленные зубы. Она ткнула мужчину блестящим пистолетом. Водитель открыл дверь, включилось верхнее освещение: она увидела, как блестит от пота его лицо; что же он-то увидел. Он оказался снаружи, она — на его месте. Она хлопнула дверью, и тут он снова сказал: «Ну пожалуйста». Промолчал бы он, не услышь она эти слова из темноты. Она не думала, что выстрелит, ей все время казалось, что стрелять она не будет.

Спустя два месяца запястье все еще побаливало. Тогда она решила, что оно треснуло от выстрела. Ночь тоже раскололась. То был не звук даже, но взрыв, что потряс всю видимую вселенную и ею же был порожден. Взрыв, нога на педали газа, Бобби бросило вперед, погнало дальше, дальше. И теперь она мчалась по той же дороге, летела, словно с крутой горы.