Дэмономания

— Час езды на машине. Полтора часа, — говорила она.

— Конечно, — отвечал он небрежно.

Он представил себе автострады, четырех- и шестиполосные, рискованные въезды и выезды. Он катался на своем старом «скакуне» почти исключительно по грунтовкам и по двухполоскам Дальних гор, на которых машин мало; ехать дальше по автострадам ему не под силу, в конце концов он не шофер.

Но он сказал «конечно», и они держались за руки и улыбались.

Когда мы достигаем наконец центра лабиринта (тот, в который они забрели, Бо Брахман называл Heimarmene [37]), он оказывается, естественно, тем самым финалом, к которому мы и стремились. Мы усаживаемся (на маленькую каменную скамеечку средь солнечного света и самшитового духа) и ждем. Мы уверены: что бы нас ни ждало, это случится здесь. На самом деле мы снаружи, а не внутри, но этого не знаем. Мы ждем. И вот однажды — приходит ли эта весть через уши или всплывает откуда-то изнутри, уплотняется ли в воздухе вокруг разгоряченной головы и входит со вдохом? — мы вдруг понимаем. И говорим: я вижу, я понял.Во всяком случае, некоторые понимают и говорят.

Пирс знал о лабиринтах немногое: по ходу исследований он раздобыл, хотя проверить и не довелось, правило, как выбираться из лабиринтов (если не из всех, сооруженных в великую эпоху лабиринтостроения, то, во всяком случае, из некоторых): просто иди вдоль правой стены. Вытяни правую руку так, чтобы она касалась стены, и иди. Не будь такого простого ключа или трюка, строители сами не смогли бы выбраться.

Но Пирс всегда путал лево и право. Забавное свойство, над которым потешались многие его знакомые, в том числе и Роз. Когда у него спрашивали дорогу, он старался показывать направление рукой, потому что на словах он мог с равной вероятностью сказать правильно и ошибиться, хоть монетку кидай; но когда ему самому говорили, куда сворачивать, он чаще направлялся в обратную сторону. Без секундного раздумья он никогда не мог сказать, какая рука у него левая, а какая правая, всякий раз на миг задумывался, всякий раз.

Глава семнадцатая

Тьма накрыла Аркадию, ее купола и башни едва виднелись при луне, желтело светом лишь одно окно, как на обложке готического романа; то было окно Роузи, а она лежала в постели, надев поверх ночной сорочки фланелевую рубашку и положив на согнутые колени большую старинную книгу. Оставалась неделя до Хеллоуина и до срока, когда Сэм должна была прибыть к «Малышам». Сэм спала рядом, как медвежонок, вниз лицом, но поджав под себя ноги; видны были только ее белые кудри, и лежала она тихо, как неживая. Сегодня она хотела спать в своей кроватке, но Роузи упросила ее остаться здесь. Ну оставайся, Сэм, ну пожалуйста. Далеко-далеко внизу (всего лишь в полуподвале, но для Роузи — словно в другой стране) проснулась и заработала печь. Холодает. В каком она там состоянии, однако, надо ли следить за ней и кто этим должен заниматься? Роузи казалось, никто никогда этого не делал.

Ars Auto-amatoria, или Всякий Муж Сам Себе Жена, весьма Героический Эпиллий в Четырех Приступах. {167} Следовал шуточный Пролог, полный низкопробных каламбуров, некоторых она вообще не поняла, только догадалась, что они там есть; далее — эпиграфы из источников, в существовании которых Роузи усомнилась; еще был перечень Действующих Лиц, хотя книга вовсе не была пьесой (Братцы-Яйцы, Парочка Оттягивающихся Болтунов; Мошонко — обвислый старый Лакей),а затем начинался Первый Приступ. Роузи листала толстые страницы, удивляясь, почему текст набран таким крупным шрифтом; вероятно, древний Аноним был жутко самодоволен, гордился своим творением да и вообще собой.

Она помнила эту философскую идею с колледжа — хотя и приписывала ее Аристотелю: некогда все мы были двуполыми и круглыми существами {168} (почему круглыми? Потому что круг полагали наиболее совершенной фигурой, а что бы это значило, Пирс его знает). Потом каким-то образом поделились, точно яйцо, разрезанное пополам ниткой; отсюда — постоянная неудовлетворенность, вечные поиски утраченной половинки. Дьявольское проклятье. Повезло, коль удалось найти того, второго или вторую; может быть, повезло.

Холодна. Она вспомнила слова Пирса — о триумфе надежды над опытом: всех юных жен, умиравших при родах, от кошачьей царапины, от чумы или гриппа. Недаром, верно, в памфлете сквозили грусть и боязнь. Может, автором был вовсе не угрюмый сварливый старик, как ей представлялось раньше, а молодой человек. И даже очень молодой.

Сразу после свадьбы Роузи настало время (и немалое, а тогда вообще казавшееся бесконечным), когда она была почти уверена, что совершила большую ошибку. Это убеждение впервые посетило ее у алтаря — на деле не алтаря, а конторки, накрытой маминой кружевной скатертью и усыпанной цветами; они с Майком отказались от всех предложенных им церковных обрядов. И вот, сразу после того, как отставной судья, мамин друг, сочетал их браком, она почувствовала ошеломление, жуткое головокружение, как от действия сильного наркотика, сущий кошмар — совершено что-то неправильное, глупое и непоправимое, хоть со скалы бросайся. И чувство это не прошло, появляясь и исчезая всю неделю, что они колесили на велосипедах по Вермонту, и первые недели, прожитые вместе в аспирантском общежитии, напоминавшем казарму, — да оно и было казармой, возведенной двадцатью годами ранее для демобилизованных ветеранов и их семей: Роузи ощущала их незамысловатые надежды, заботы и упорный труд, которыми пропитались целотекс {169} и линолеум, — и завидовала прежним жильцам. Ночи напролет она лежала, уставившись на маячившую в окне спальни ветку сосны, и едва ли не вслух повторяла: я не могу так не могу не могу.И вот как-то ночью, лежа в постели, она всеми силами души захотела узнать будущее, следующие десять лет, узнать, заглянув наперед, будет ли она счастлива, а если нет, что тогда, — и вдруг отчетливо осознала, что если ей и вправду позволят взглянуть на себя саму спустя десять лет, то, может, и смотреть-то будет не на что: вдруг будущее — ее будущее — закончится еще до этого момента. Пустота. Ничего.

Тогда она подумала: ну я хоть это узнала бы. Что терпеть осталось не больше десяти лет. Не так уж и долго. Знать бы наверняка.

37

Предопределение, судьба (греч.).