Дэмономания

Так вот, для успешного исполнения любого магического воздействия необходимы две вещи, и религиозная магия — не исключение. (Бруно и это говорил королю, и король велел секретарю составить памятную записку.) Во-первых, нужна Вера, которая, подобно Любви, бывает двух видов, активная и пассивная. Агент должен верить, что процесс пойдет, а пациент должен верить агенту.

И во-вторых, важное дополнение: оператор не должен привязываться к процессам собственного воображения, путаться в собственных сетях. Другими словами, не должен нацеливать магию на себя. Но похоже, король именно так и поступил.

Rex Christianissimus. [19]Сложив руки на груди, Бруно покачал головой, и не он один в толпе. Король отказался от всех внушающих страх и управляющих любовью сил, которые мог излучать, отверг мощные образы королевского Величия, лучистой Судьбы, Сановности человеческой, божественного Благоволения, мудрого Правления. Его не сопровождали, как следовало бы, надлежащим образом построенные аллегории его Гения, его необычайной Щедрости, его Неколебимости, а также правильно выбранные боги и богини, герои и добродетели, несущие в нужном порядке верные символы. Он не вызвал зеленую Венеру усмирить и ошеломить красного Марса, которого пробудили его враги; он не смог рассеять горести своего народа величественной улыбкой Юпитера. Вместо этого — вот он, один средь многих, неузнаваемый в мантии из белой шерсти, запятнанной у колен (он где-то по пути споткнулся, неся тяжелый крест, точно как Иисус, а может, Бруно принял за него совсем другого), — что ж: смирением он мог склонить на свою сторону Бога, но не подданных. Да, точно он: Бруно опознал короля по свободно исходящей от него беспокойной энергии, Всеобщей Любви, — а тем временем превосходившие его маги в овечьих шкурах толпились вокруг и искоса бросали на него волчьи взгляды: нас не обманешь.

«Война, — сказал дон Бернардино ди Мендоса. — Война между Церковью и ее врагами. Та же борьба, что ныне идет на небесах и в бездне между благими и падшими ангелами. Война, которая может продлиться до конца света, но оказаться весьма недолгой».

Джордано Бруно знал дона Бернардино, еще когда тот был испанским послом в Англии; де Мендосу изгнали оттуда за подстрекательство к католическому мятежу. Это он платил де Гизу испанский пенсион и финансировал Католическую лигу. Бруно обратился к нему, поскольку решил, что для работы в католическом Париже нужно вернуться в лоно Церкви, а испанец мог этому помочь; Бруно даже прищелкнул пальцами и воскликнул: «Sisi!», [20]вспомнив полезное, хотя и шапочное знакомство с великим человеком. Возможно, Боги качали головами, глядя, как он сидит перед Мендосой в его доме: изумленные (иногда и человек удивляет Богов) тем, как существо, созданное из их же звездной материи, может вмещать столько противоречий, невинной хитрости, дальнозоркого невежества, глупой мудрости.

«Ныне идет холодная война, — продолжал дон, — иными словами, та, в которой проливается мало крови. Но все же война — за… как бы выразиться?.. за сердца и умы. А солдаты на ней — канцеляристы, писцы и столь глубокие мыслители, как вы. Те же, кто осознал свои прошлые ошибки, ценятся выше прочих».

«Католическая вера, — заметил Бруно, — нравится мне больше других». {98}

Лицо дона Бернардино было непроницаемо. С головы до ног он был одет, по испанскому обыкновению, в черное, а сорочка и простой воротник, белейший белого, лишь подчеркивали черноту.

«Однако есть некоторые затруднения, — сказал он. — Некоторые препятствия».

О да, препятствия были. Бегство Джордано из ордена под страхом обвинений в отступлении от веры, выдвинутых Святой палатой, годы, проведенные в столицах еретиков — Женеве, Лионе, Лондоне. И его книги, насквозь пропитанные магией, что очевидно для каждого, кто мог сквозь них продраться; по счастью, это удавалось не всем, и дон Бернардино явно не принадлежал к числу сих немногих.

«Я надеялся, — сказал Бруно, — примириться с Церковью, но… Но не возвращаться в мой орден. Жить мирянином. Если это возможно».

Дон Бернардино пригласил гостя присесть, сам же остался на ногах, и теперь Бруно понял почему. И сам дон, и его шляпа, и даже серебряная рукоять его трости из слоновой кости нависли над головой Ноланца.

«А вы, — спросил дон Бернардино, — исповедуете ли учение Церкви? Верите ли, что Христос есть Бог вочеловечившийся, что Он умер за наши грехи и восстал из мертвых? Что всякий, кто верует в Него, оживет?»

Бруно всплеснул руками и соединил указательные пальцы домиком.

«Я не намерен отступать ни от одной доктрины Матери нашей Церкви», — сказал он.

«Так вы верите во все это».

«Верю и принимаю все учение Церкви. Понимая его определенным образом. Не всем дано одинаковое разумение».

Дон Бернардино разглядывал маленького человечка, который сидел перед ним, улыбаясь. Конец трости крутился вокруг ступни де Мендосы, словно размышляя за него. Наконец дон Бернардино сказал:

«Я не богослов. Но сдается мне, что вы хотите снова стать католиком, не делаясь христианином. — Он на шаг подступил к Бруно. — Жизнь коротка. Вне церкви нет спасения. Еще один догмат, который вы, возможно, понимаете определенным образом. Мой вам совет: возвращайтесь в свой орден. Вы можете прославить его, подобно Аквинату и Альберту, более крепким в вере, нежели вы».

«Я чту их. Я, я…»

«В такие времена не бывает партий из одного человека. Кто не с нами, тот против нас».

Хозяин подходил к своему гостю все ближе. Бруно вдруг осознал, что и комната, и все здание испанского посольства, по дипломатическому протоколу, являются испанской территорией; французские законы тут не действовали. Как уроженец неаполитанской земли, Джордано Бруно Ноланец был — в определенном смысле — подданным испанского короля. Где-то хлопнула дверь, покатилось эхо. Бруно вскочил с кресла, в котором сидел замерев, точно звереныш перед подползающей гадюкой.

«Благодарю вашу светлость за этот совет», — выговорил он.

«Поскольку я обязан вашему бывшему господину, — сказал дон, — я передам ваше прошение его преосвященству нунцию. Но особых надежд не питайте». {99}

Он чуть заметно кивнул и отвернулся.

Когда Бруно покинул комнату, дон Бернардино вернулся в свой личный покой, к делам, которые занимали все часы его бодрствования, а нередко пробирались и во сны. Завоевание Англии. Сколько же кораблей, сколько людей. Как же долго. Господи Боже, как долго.

Итак.

Став вольным наемником, Бруно объявил, что прочтет лекцию в Коллеж де Камбре об ошибках последователей Аристотеля {100} (он всегда любил привлекать толпы, пусть даже враждебно настроенные), и благодаря впечатляющей саморекламе, а также правильно выбранным дню и времени сборище получилось славное: явились студенты, которые смеялись сумасбродствам Бруно, ловили его шутки и понимали, что его утверждения им не грозят. В конце лекции он оглядел собрание, поднял руку и предложил любому участнику собрания защитить Аристотеля и напасть на Брунуса Нолануса; он готов сразиться со всеми желающими. Бруно знал того, кто с улыбкой встал, чтобы возразить оратору (словно чреватая скандалом тишина породила его): то был близкий друг короля {101} , из внутреннего круга духовных советников, орфических музыкантов и герметических докторов. Королевский намек был очевиден: Бруно не только выпал из фавора, но более того: ему собирались деятельно мешать, вероятно, даже преследовать. В speculum [21]своего огромного сердца Бруно видел короля, его белый грим и фальшивый румянец на щеках. Его злую собачку. Его приподнятую бровь. Бруно уступил трибуну, prego, [22]и удалился. Человек короля не успел закончить свое опровержение, как Ноланец выбежал из зала. {102}

19

Христианнейший король (лат.).

20

Да-да! (ит.)

21

Зеркало (лат.).

22

Пожалуйста! (ит.)