Дэмономания

Проснувшись, Роз Райдер, не одеваясь, неподвижно сидела на краешке узкой кровати в хижине на берегу Шедоу. У ног ее на полу спальни валялось множество длинных листков с волнами и циклами, пересеченными посредине, — она сама их чертила циркулем и линейкой. Графики свалились с кровати, где их оставили накануне, и теперь Роз сидела, уставившись на листы невидящим взором. Погода обещала быть прекрасной, уже десятый по счету день Дальние горы к полудню прогревало как летом.

Роз находилась на пороге Года Великого Подъема и двигалась к плато двадцативосьмилетия. Достичь плато в нынешнем цикле она и не надеялась. Она не знала и представить не могла, что именно помешает движению вверх, но сегодня ей казалось, что отметить восхождение на плато не доведется.

Конечно, она понимала, что «верх» и «низ» не обязательно окрашены эмоционально, на пути вверх настроение вовсе не обязательно поднимается, а на пути вниз — не всегда падает. Прохождение нижней фазы цикла — крушение старых устоев, шквал новых сведений, отстранение от прежних «я» и полное неведение о том, какие ждут тебя на пути восхождения, — все это может быть очень интересно и увлекательно. Ладно, сказала она себе или Майку Мучо, автору системы, которую он назвал Климаксологией: ладно, но теперь-то, на подъеме, должна же я чувствовать.

Что чувствовать?

Ну, хотя бы не распад, а цельность и движение; должна осознавать, кто я и что я существую. Хотя бы.

Вчера Роз еще знала, кто она и кем собирается стать. Она была аспиранткой, изучала американскую и английскую литературу, специализируясь на языкознании; она была или готовилась стать учительницей. На прошлой неделе Роз нашла в «Чаще» журнал с объявлением, что языковой школе в Лиме как раз такой человек и требуется; и с этого момента, каждый день понемножку, Роз стала превращаться в того человека. Она хорошо владела испанским (по правде — только на уровне колледжа, и то давно). Жила на квартире, в комнатушке на верхнем этаже городского дома старой постройки; сперва ей было одиноко и страшновато, но потом она стала узнавать город, знакомиться с молодыми людьми, ходить на пляж и в горы. Уроки она вела для юношей и девушек, собиравшихся стать стюардессами или мелкими торговыми служащими, — спокойных ребят с прекрасными манерами, словно выходцев из иной эпохи или, по крайней мере, иного десятилетия. В обществе новых знакомых, студентов и не только, она шла от приключения к приключению, какому — заранее не сказать, но она предчувствовала его и не возвращалась пройденными путями, если возвращалась вообще.

Много дней присутствие в душе «такого человека» грело Роз, словно ребенок в ее лоне, — или, вернее, как, по ее представлениям, дитя может согревать женщину. А сегодня утром, проснувшись, она обнаружила, что ее новое «я» исчезло. Может, умерло, но уж точно — исчезло, оставив после себя холодную пустоту, ужасную холодную дыру, которую прежде заполняло. Лима казалась далекой и безвоздушной, как Луна. Отксеренная страничка журнала глядела на нее с ночного столика так же мертво, не обещая ничего, кроме жестокой шутки.

Умерло.

И это умерло. Настанет день, когда умирать будет больше нечему, останется она одна.

Босой ногой она пихнула лежащий на полу листок, так что он перевернулся вверх тормашками, и Год Великого Подъема оказался спуском в долину. Какая теперь, к черту, разница. Он тоже мертв.

Пирс (предложивший ей — может, в шутку, откуда ей знать, — помощь в оформлении Майковых набросков в книгу, самоучитель или хотя бы конспект учебника) спросил как-то: почему кривая так скучна и двухмерна? отчего не спираль, которой мы поднимаемся, точно по склону горы, каждые семь лет возвращаясь на то же место, но выше, на новом уровне?

Почему выше? — спросила она сейчас, не тогда. Почему выше?

Почему восхождение?

Электрические часы, мерцавшие на столе, не умерли, только они и жили, и по ним Роз увидела, что опаздывает, еще как опаздывает. Мысль о поездке в горы, в «Чащу», парализовала ее, хотя она возлагала большие надежды на этот день и открывшуюся возможность. Она попыталась осознать, что опаздывает и что пора бежать, но ее не покидала мысль, что неплохо бы сегодня вообще смыться куда-нибудь, поехать на север, забрести в торговый пассаж, куда еще не заглядывала. Постричься. Думая и воображая, она чувствовала, что скользит по склону Года Великого Штопора, конца-края которому не видать, — и еще долго не могла пошевелиться.

А тем временем туман над Блэкбери исчез, словно ветер сорвал одеяло; и Пирс вовсю трудился в желтом домике на берегу, отчасти скрытом, как звериное логово, среди сумахов с огненными верхушками. Слышалось только неровное постукивание электрической пишущей машинки, которую он вытащил на веранду, да еще поскрипывание кухонного стула, когда Пирс откидывался подумать и отдохнуть.

Начать он решил с исторического анекдота. {18}

Однажды утром, вскоре после Рождества 1666 года, к голландскому медику и ученому Иоганну Фридриху Швейцеру, известному под именем Гельвеции, явился посетитель — невысокий безбородый человек в простой одежде, с акцентом, выдававшим в нем, как решил Гельвеции, выходца из Шотландии. День был снежный, незнакомец же прошел, не вытирая обуви. Он сказал, что, судя по ученым трудам Гельвеция, тот скептически относится к алхимическим трансмутациям, и Гельвеции признал, что никогда не видал, чтобы такие совершались. Тогда незнакомец показал ему «изящную коробочку слоновой кости, из которой вынул три увесистых куска Камня, каждый размером с грецкий орех». Он сказал, что не может дать их Гельвецию, но позволил подержать один кусочек, и, пока гость рассказывал о силе камня и о том, как тот к нему попал, хозяин сумел отколупнуть немного ногтем. Когда посетитель ушел, обещав зайти еще, Гельвеции извлек вещество из-под ногтя, затем изучил его, следуя кое-каким намекам, оброненным незнакомцем. Но безуспешно. Во время следующего визита гость, поколебавшись, дал Гельвецию кусочек камня размером с семечко репы. Когда же хозяин высказал опасение, что этого будет недостаточно, незнакомец забрал кусочек, разломил надвое, оставил лишь половину, «аккуратно завернув в синюю бумагу», и сказал, что такой малости вполне хватит. Действительно, в ту же ночь супруга Гельвеция, обучавшаяся Искусству, убедила его опробовать камень, и вместе они превратили пол-унции свинца в золото, оказавшееся при исследовании высочайшей пробы.

С очередным возвратом каретки листок вылетел из машинки, готовенький, как тост из тостера, и Пирс заправил следующий. Умея быстро и аккуратно писать от руки, Пирс никогда не учился печатать и стучал по клавишам, словно дрова колол, бия могучим указательным пальцем, высунув от напряжения язык, и к полудню, осилив не более четырех-пяти страниц, падал в изнеможении.

Работал Пирс обычно в огромном старом халате, унаследованном от дяди Сэма, доктора Сэма Олифанта, ныне покойного. Это роскошное одеяние подарил доктору кто-то из пациентов, кому он спас жизнь (нет, конечно нет, но подлинную причину Пирс уже забыл), и дядя никогда его не надевал. Халат был тяжел, как риза епископа, из толстого бархата снаружи и пурпурного атласа изнутри. Пирс носил его непременно наизнанку, прикосновение липкого атласа к коже казалось отвратительным, а изнутри отделка была так же хороша, как и снаружи: все швы внутрь, воротник высокий, рукава просторные. Пояс потерялся, и Пирс обвязывался широким кожаным ремнем. Роз смеялась, видя его в этом одеянии, опоясанном кушаком; поначалу смеялась.

«Приведенное сообщение, — печатал он, — примечательно по нескольким причинам. Во-первых, оно весьма обстоятельно; в нем почти нет того романтически-сказочного настроя, который обычно отличает встречи с Таинственным Мастером. Утверждается, что алхимик оставил Гельвеция наедине с преобразующим веществом, которым снабдил его, чтобы тот опробовал Камень сам; шарлатаны и жулики, которых тогда было в избытке, всегда присутствовали при опытах и располагали множеством способов создать видимость сотворения золота. Третье и, вероятно, самое необычное: незнакомец не просил денег, никаких капиталовложений, ни унции золота взамен на обещание, что оно вернется десятерицей. Он просто исчез, и больше его не видели».