В Эрмитаж!

Он кашляет, харкает, быть может, этот последний триумфальный парижский аккорд будет стоить ему жизни. И все же — как изволил подтвердить даже Его Величество Фридрих Прусский — он и вправду бессмертен. Он стал собственной своей статуей, превратился в собственную восковую фигуру, в собственный свой бюст. Он в точности такой, как у Гудона, оскаленная обезьянья мордочка, но исполненная искреннего воодушевления. Полнотелая племянница при нем вроде охраны: оглядев посетителя, она покровительственно приносит им по чашечке шоколада. О нем говорит весь Париж, все судачат о его возвращении.

— Cher maître, [69]— восклицает наш герой, преклоняет колени, протягивает к нему руки. — Обнимите меня, как честный человек честного человека. Я — Дидро. Я думаю, вы слышали обо мне.

— Дорогой Дидро, мой Сократ, мой брат по мысли и духу! Мы знаем друг друга всю жизнь. Но как долго откладывали мы эту встречу.

— Я надеялся когда-нибудь попасть в Ферней.

— Но не попали.

— Что ж, что суждено — то суждено, а что нет — то нет.

— Так суждено или нет? Итак, о чем же мы будем говорить?

Мадам Дени навострила уши, она знает, что каждое сказанное здесь слово, каждая острота стоит по меньшей мере ливр.

— Шекспир… — начинает наш герой с первой пришедшей в голову темы.

— Ох нет, не надо о нем, — кривится обезьянье личико.

— Но я люблю Шекспира…

— Ну и прекрасно. А я терпеть не могу.

— А я — представьте себе огромную статую Шекспира, я подошел бы к ней, я поднялся бы на цыпочки, я тянул бы руку, лишь бы коснуться его детородного органа… — Наш герой сжигает за собой мосты.

— Вот как…

— …и хотя бы таким образом приобщиться к величайшей в мире тайне рождения и созидания.

— Вы вульгарны — как он. А я-то считал вас разумным человеком.

— Вы осуждаете меня за то, что я обожаю Шекспира?

— Я осуждаю его за нагромождение грубых и непристойных фантазий. Обвиняю в неспособности философски взглянуть на вещи. Мне отвратительно его гротескное простодушие, ненавистны его цели, противно безвкусие…

— Вы ненавидите его потому, что он велик. И потому, что пишет не так, как вы.

— Я — литературный стандарт, точка отсчета.

— Вы порицаете человека, который умнее, талантливее, мудрее вас. Вы завидуете ему…

— Ох, лучше вам уйти, — волнуется тучная мадам Дени.

— Нет, Мари-Луиза, сначала я отвечу, — останавливает ее Бессмертный, — Я прожил больше восьмидесяти лет, я на двадцать лет старше вас, в моем возрасте начинаешь понимать, что такое истинная гордость.

— В вашем возрасте начинаешь понимать, что такое смерть, — отвечает на это наш герой. — Конечно, все желают вам жить и здравствовать, но все же, прежде чем вы умрете, я должен задать вам один вопрос. Вы столько всего понаписали, cher maître, — больше нас, всех вместе взятых. Вы писали мудро и складно, но… Но скажите — вы никогда не уставали?

— Уставал от чего?

— От писанины, хочу я сказать.

— Нет, писать мне не надоедает никогда. Устать писать — все равно что устать жить. А вы? Неужели вы устали писать? Быть того не может!

— Я пришел, чтобы покаяться у ваших ног, признаться в том, в чем не признавался никому и никогда, — говорит в ответ наш герой.

— Говори, сын мой.

— Я грешен. — И Философ действительно опускается на пол у кресла Вольтера. — Я слишком много говорил. Я был рожден, чтобы болтать глупости и проповедовать истину. Всем — друзьям, врагам, незнакомцам. Больше я ничего не умею и не люблю.

— Встаньте же, мсье.

— Мудрым я не был никогда. Меня приводил в восторг мир идей, радовала игра воображения, возбуждали фантазии. Я любил драмы и драматические диалоги. Мне нравилось делать правым то одного, то другого персонажа. Среди выдумок и мистификаций я был как рыба в воде. Вы знаете, что я создал «Энциклопедию».

— Вы знаете, что я знаю, — возразил Бессмертный. — По вашей просьбе я писал для нее статьи. Все стоящие люди писали для вашего издания.

— Да, все умные и порядочные люди участвовали в «Энциклопедии». Но не она предмет моей гордости. Куда больше я горжусь работой, которая до сих пор не завершена — и останется незавершенной.

— Но что вы хотели сказать мне?

— Я разменял седьмой десяток…

— Седьмой? Ха! А я — девятый.

— Я измучен борьбой и тревогами. Мир глупеет, мне нет в нем места. Я жажду лишь уединения и спокойной смерти.

— Уверяю вас, смерть — дело хлопотливое.

— Подумайте, мсье, когда придет наш срок — каким бессмысленным все покажется. Зачем все? Зачем мы? Вольтер? Дидро? Кто это и зачем они? Хотя ваши два слога, конечно, переживут мои.

— Глупости. Оба мы останемся в веках. И вообще наше поколение сыграло огромную роль — и не только в истории Франции. Во всем мире, мсье, мы нужны миру.

— В Петербурге я видел ваш бюст работы Гудона.

— Он их изготовил несколько штук. Еще один в Париже. На мне Гудон сделал себе имя. Сейчас ему заказали гипсового Джорджа Вашингтона.

— А сейчас над вами трудится Пигаль? Кстати, меня он уже сделал.

— Да, Фридрих раскошелился. А Руссо сходит с ума от зависти.

— Так ему и надо.

— Я написал об этом стихотворение. «Бедный Жан-Жак надулся: / Не надо статуй Вольтеру! / Пусть только мне резец твой служит, / Только я достоин этой чести, / А Вольтеру статуй больше не надо! / Несправедливо ставить памятники Вольтеру».

— Забавно, — усмехается наш герой. — А ведь Жан-Жак нас презирает.

— Он из самого себя сотворил кумира, сам себе служит и поклоняется.

— А мы нет?

— Потомки будут вспоминать нас всех, мсье. Но всех по-разному. Руссо запомнится им нытиком. Вы — трепачом. Я — мудрецом. Но все мы подвержены метаморфозам.

Бессмертный кашляет.

— По-моему, он устал, — встревает мадам Дени. — Вчерашний театральный триумф отнял у него последние силы.

— Вы правы, — соглашается наш герой, поднимаясь.

— Нет-нет, мы забыли главное, друг мой. Какова она во плоти? Северная Семирамида?

— Императрица?

— Катрин.

— Катрин?

— Так я ее называю. Знайте, что я люблю ее, мсье.

— Но вы же никогда ее не видели.

— Между нами космическая связь. Судьбоносное притяжение. Электричество. Магнетизм.

— По-видимому, это имеет отношение к власти…

— А я никогда не презирал власть. Я помог ей эту власть обрести. Я хотел сделать ее великой.

— Она стала великой.

— Но каково это — видеть ее въяве, стоять перед ней?

— И снова я должен исповедаться перед вами. Это было ни с чем не сравнимое ощущение. Я приехал в дикую Россию из свободной Франции, приехал рабом. Но покидая ее страну рабов, я чувствовал себя свободным человеком. Я тоже любил ее…

— Вы? И вы были допущены к самому алтарю?

— Был.

— Вы целовали ее?

— Да, мсье.

— Вы прикасались к ней?

— Oui,мсье.

— И чего же вы касались, чего? Ее рук? Или, может быть, бедер?

— Oui.

— Вы бывали в ее опочивальне?

— Бывал, мсье. Я проходил через залы Эрмитажа — и засовывал письма ей под подушку.

— Что-о?! Вы касались ее… подушки?

— Дядя, пожалуйста, — чуть не плачет мадам Дени, — вам нельзя волноваться.

Философ смотрит на фернейского мудреца, а тот с горечью глядит на него из глубин своего кресла.

— Вы были ее фаворитом?

— Одним из многих. Но при расставании она одарила меня столь щедро, что я даже смутился.

— Одарила? Чем одарила?

— Много чем. Отдала мне свою чашку с блюдцем. Не сомневаюсь, что при желании я мог бы опустошить российскую казну.

— Разве это называется «одарила»? Быть может, вы не знаете, но много лет из Петербурга в Ферней шли целые караваны, — похваляется Бессмертный. — Она слала мне золото, драгоценные камни, серебро. Даже перстень, на котором собственной ее рукой был выгравирован…

— Перстень? Как вот этот, у меня на пальце?

— Похож немного. Это было как в сказке из «Тысячи и одной ночи». Не успевал прибыть один караван верблюдов, как за ним уже спешил следующий.

69

Дорогой учитель (фр.).