В Эрмитаж!

— Не может быть!

— Уверяю тебя. Сейчас еще американцы понаехали — так что теперь возможно все. Помнишь Бомарше, ты еще говорил, что учишь его писать пьесы?

— Помню. Он что-нибудь написал?

— Наверняка. Но дело не в этом. Он в большом фаворе у молодого короля. Шпион и эмиссар Его Величества.

— Бомарше тут, Бомарше там.

— Говорю тебе, самое время вернуться домой.

— Нет, — отвечает наш герой, — я останусь здесь и буду ждать распоряжений императрицы.

Гримм сочувственно берет его за руки.

— Дружище, это и есть приказание императрицы. Путешествие окончено. Пора домой.

— Вот как! Но как она…

— Пишет мне каждый день, — небрежно роняет Гримм. — Не забывает своего Гриммунчика. Рассказывает, как намерена поступить с Польшей. Я и впрямь ее ближайший доверенный.

— И что же она тебе доверяет?

— Она чувствует себя очень, очень счастливой.

— Значит, с Пугачевым покончено?

— Пытали и обезглавили. Но есть другое, личное.

— Ты имеешь в виду роман с этим медведем Потемкиным?

— Она без ума от него. Только послушай, что она мне в последний раз написала: «Это что-то необычайное. Алфавит слишком короток, не хватает букв, чтобы выразить мои чувства…»

— На энциклопедию алфавита хватало, — вздыхает наш герой. — Я вижу, у царицы в самом деле теперь другие заботы. Что ж, ладно. Я возвращаюсь в Париж.

Но перед тем как пуститься в длинную дорогу через Антверпен и Брюссель, Философ написал такое письмо (сначала адресовал его Софи Волан, но затем добавил имена ее сестер):

Милые дамы!

Наверное, вы решили довести меня до отчаяния своим молчанием. Уже лет сто я не получал от вас весточки. Вы забыли меня? Или решили — признаюсь, я и сам этого боялся, — что я больше никогда не вернусь? Если бы кто сказал, когда я покидал Париж, что я предприму столь долгое, сложное, рискованное и нелепое путешествие, я назвал бы его лжецом. Я сказал себе: «Ты приедешь в Петербург и будешь представлен ко двору. Ты поблагодаришь императрицу за покровительство. Возможно, месяц спустя она вызовет тебя и задаст пару умных вопросов. Затем ты раскланяешься, попрощаешься и вернешься домой».

Но, милые дамы, такое могло случиться лишь в Санкт-Петербурге и больше ни при одном из европейских дворов. Императрица принимала меня в личных покоях и беседовала со мной ежедневно — с двух до пяти, а порой и до шести часов. Я входил, садился на приготовленный стул. В Париже я обдумал множество тем для беседы с царицей, но позабыл их в первый же день. Я начал говорить со своей обычной откровенностью, которую некоторые считают свидетельством мудрости, а другие — полной и безнадежной глупости. Пять месяцев я прожил в российской столице, не возбудив ни в ком, по крайней мере в царице, враждебного к себе отношения и не давая своему языку ни минуты передышки.

Вы уверяли меня, что согласиться на это путешествие — чистой воды безумие (и я склонен был с вами согласиться). Так вот — безумием было бы от него отказаться. Я более чем удовлетворен оказанной мне милостью (еще бы — стать библиотекарем собственной своей библиотеки!). Мало того, в лице российской императрицы я приобрел друга, сильнейшего покровителя и защитника на все еще отпущенные мне годы. При расставании я был очарован ее заботливостью. Я возвращаюсь, осыпанный почестями. Не сомневаюсь, что при желании мог бы на прощание нанести серьезный урон российской казне. Но я получил нечто такое, что дороже денег: право говорить, что думаю, право оставаться свободным.

Признаюсь, я испытал нечто уникальное. Воссоединившись с вами, я подробнее расскажу об этой удивительнейшей в мире женщине — и вам придется согласиться со мной.

Итак, милые дамы, я возвращаюсь домой, навсегда. Путешествий больше не будет, разве что… ладно, предположим, в запасе у меня еще лет десять. Два-три года придется потратить на простуды, колики, водянки, ревматизм и другие связанные с возрастом телесные неполадки. Два пойдут на еду, питье и общение, и еще два — на неосуществимые проекты, завиральные идеи и глупые мысли. И лишь немного останется для истинной мудрости и тех маленьких радостей, на которые может рассчитывать человек, когда ему уже за шестьдесят.

Скверная это штука — старость. Когда-то я думал, что с годами голова становится тяжелее, а сердце — жестче. Оказывается, я ошибемся. Окружающий мир бесконечно трогает, пугает, соблазняет, огорчает и ужасает меня. Так что готовьтесь к встрече со старым, сентиментальным и плаксивым младенцем…

Если вы спросите, понравлюсь ли мне Россия, — я не смогу ответить. Наверное, я ехал туда в погоне за чем-то очень важным, но на поверку иллюзорным, меня влекла какая-то мечта, прекрасная, но несбыточная. Но иллюзия рассыпалась в прах, а действительность обезоружила, обескуражила, сбила меня с ног совершенно новыми представлениями о разуме и безумии, справедливости и порядке, добродетели и пороке. Россия — невероятнейшая из стран. Ее населяет загадочный народ, зачарованный обещаниями чудесного будущего. Русские — как призраки, они запутались в паутине своей истории, они смотрят назад, в темноту, и жмурятся от яркого света будущего. Слишком много фантазий одновременно теснится в их бедных головах, слишком много вождей-самозванцев зовут их за собой, слишком много деспотов уже мучили и обманывали их, слишком много революций им пришлось пережить. Это люди, обреченные ежедневно переживать наводнения и землетрясения и никогда не чувствовать под ногами твердую почву.

Я приставал к ним с глупыми расспросами, ввязывался в истории, посещал академии, библиотеки, мастерские, разговаривал с владельцами магазинов и торговцами, ремесленниками и художниками, рыбаками и моряками, изучал книги, рукописи, морские и сухопутные карты, записывал и зарисовывал. Из этого материала я вполне мог бы смастерить энциклопедию. Но беда в том, что я ничегошеньки в нем не понял. Я сделал глупость, признаюсь. Надо было ехать дальше, в Москву или на восток, в земли снега и волков. Но в Москве свирепствовала чума, а в провинции — казацкий бунт, кровавый и беспощадный. И я струсил. Я предпочитаю размышления и книги. Поэтому я ни разу не покидал странный город Петербург, никогда не отлучался далеко от царского дворца — иными словами, от болтающего, сплетничающего, язвящего скопления бояр и генералов, знати и владельцев магазинов, патриархов и шлюх, святых и сатиров, снов и секретов, благородства и мародерства, великолепия и унижения.

Быть может, это удел всех философов. Мы воображаем, что постигли истину, достигли мудрости, знаем, что полезно, что нужно, что есть свобода, счастье, вселенная. Но мы ничего не знаем о жизни — такой, какая она на самом деле. Те из нас, кто считает себя знатоком власти — государственной машины, монархов и тирании, — подобны дегустатору, видевшему вино лишь через горлышко бутылки, но не ощутившему его вкуса. Еще пример: одно дело — любоваться изображением тигра работы Одри на летней выставке, а другое — встретиться с настоящим тигром в лесу, один на один.

Так вот, я видел настоящего тигра в настоящем лесу.

Остаюсь немного, милые дамы. Мы скоро встретимся. Я привезу вам сувениры из Сибири — кусочки мрамора и ценных минералов, чтобы украсить ваши шифоньеры и этажерки. Но за каждый подарок я взимаю плату — нежный поцелуй. И целоваться нам придется долго-долго, всю жизнь — ведь ресурсы Сибири неисчерпаемы.

До свидания, милые дамы. Я возвращаюсь к вам, на старую сцену, и доведу свою роль до конца…

Je suis, ets.

Но даже на последнем отрезке пути не обошлось без приключений. В ночь перед отъездом из Гааги Философ задумчиво наблюдал, как его дорогой преданный друг князь Дмитрий Голицын со свечой в руке проник в гостевую спальню и, опустившись на колени, тщательно, перебирая вещь за вещью, изучил содержимое его дорожных сундуков. Ознакомившись утром с результатом обыска, проверив все упакованные, припрятанные рукописи, записные книжки, схемы, Философ установил, что пропала исчерканная его пометками копия «Великого Наказа», а заодно и примечания к ней. Пока он ломал голову над поступком Голицына (несомненно, князь действовал по распоряжению императрицы), прибыла карета Гримма.