Пульс

— Помню один случай… хотя и не вполне очевидный. Да, могу сказать, что самое жуткое воспоминание оставил по себе Саймон.

— Саймон — который? Писатель? Издатель? Или просто «Саймон-ты-его-не-знаешь»?

— Писатель. Это случилось вскоре после моего развода. Позвонил, напросился в гости. Обещал привезти хорошего вина. Приехал. А когда понял, что ему ничего не обломится, закупорил початую бутылку и унес с собой.

— И что там было?

— Где?

— В бутылке, где же еще, — шампанское?

Алиса подумала.

— Нет, вряд ли — шампанское пробкой не заткнешь. Ты, наверное, хотела спросить: итальянское или французское, белое или красное?

По ее тону Джейн поняла, что Алиса недовольна.

— Сама не знаю, что я хотела спросить. Но это плохо.

— Что плохо? Забывать свой вопрос?

— Нет, затыкать початую бутылку. Хуже некуда. — Она выдержала драматическую паузу. — Символичный поступок.

Алиса хохотнула, но, с точки зрения Джейн, ее смех больше походил на икоту. Воодушевившись, она включила свой сценический имидж:

— Смех — лучшее лекарство, верно?

— Верно, — подтвердила Алиса. — Кто не смеется, того тянет в религию.

Джейн могла бы пропустить это мимо ушей. Но разговор о буддизме придал ей храбрости, и вообще — подруги они или нет? Тем не менее она покосилась в окно и только потом призналась:

— На самом деле меня, если хочешь знать, затянуло. Неглубоко, но все-таки.

— Да что ты говоришь? С каких это пор? То есть с какой стати?

— Пару лет назад. Это, так сказать, приводит в порядок мысли. Спасает от… безнадежности. — Джейн гладила сумочку, словно хотела утешить.

Алиса не верила своим ушам. Ей всегда казалось, что в этом мире все безнадежно — и ничего тут не поделаешь. Какой смысл менять свои воззрения в конце пути? Она прикинула, как лучше ответить — поддержать или отшутиться, — и решила в пользу второго.

— Если твой бог разрешает пить, курить и любить — тогда ничего страшного.

— О, такие пустяки его не волнуют.

— А богохульство? По-моему, когда речь заходит о боге, это — как лакмусовая бумажка.

— Ему безразлично. Он выше этого.

— Тогда одобряю.

— Он тоже. Одобряет.

— Странное дело. Я хочу сказать, боги, как правило, порицают.

— Неужели я пришла бы к богу за порицанием? Мне этого хватило выше крыши. Милосердие, прощение, понимание — вот к чему тянется человек. И конечно, к идее высшего промысла.

— А кто кого выбрал, если, конечно, это правомерный вопрос: ты его или он тебя?

— Вопрос абсолютно правомерный, — ответила Джейн. — По всей вероятности, притяжение было взаимным.

— Что ж, это… комфортно.

— А ведь многие не понимают, что с богом должно быть комфортно.

— Откуда это? Похоже на «Бог меня простит, это его работа» — так, кажется?

— Да. На протяжении веков люди только усложняли Бога.

По вагону провезли тележку с легкими закусками, и Джейн взяла себе чаю. На дне сумки она раскопала ломтик лимона в специальной пластмассовой коробочке и шкалик коньяка из гостиничного мини-бара. Ей нравилось вести подковерные игры с издателями: если те заказывали им номер в приличном отеле, она держала себя в рамках. К примеру, в этот раз ограничилась лишь коньяком и виски, потому что хорошо отдохнула. Зато однажды (дело было в Челтнеме), когда публика приняла их весьма прохладно, а ночевать пришлось на продавленной койке, Джейн так разозлилась, что выгребла из мини-бара все подчистую: спиртное, шоколад, арахис, открывалку для бутылок и даже формочку для льда.

Тележка, дребезжа, укатила дальше. Алиса тосковала по тем временам, когда в каждом поезде был настоящий вагон-ресторан: столовое серебро; официанты в белых куртках, обученные подавать овощи одной рукой при помощи вилки и ложки; ненавязчивый пейзаж за окном. Все перемены в жизни, подумалось ей, сводятся к постепенной утрате наслаждений. Они с Джейн примерно в одно и то же время утратили тягу к любовным приключениям. Она утратила интерес к спиртным напиткам, а Джейн — к еде, точнее, к ее качеству. Алиса теперь занималась цветоводством; Джейн увлекалась кроссвордами, а для ускорения процесса вписывала слова, совершенно не подходившие к определениям. Джейн была признательна Алисе: та никогда не ворчала, если Джейн прикладывалась к спиртному раньше, чем позволяли приличия. На нее нахлынула нежность к собранной, терпеливой подруге, благодаря которой они ни разу не опоздали на поезд.

— Какой приятный молодой человек вел эту встречу, — вспомнила Алиса. — Уважительный.

— По отношению к тебе — возможно. А меня он подставил.

— Каким образом?

— Неужели ты не заметила? — Джейн вздохнула, не дождавшись сочувствия. — Стал перечислять всякие книжонки, которые пришли ему на ум в связи с моим последним романом. Попробуй признайся, что впервые слышишь эти названия, — выставишь себя невеждой. Приходится кивать, а читатели будут думать, что у тебя все идеи — ворованные.

Алисе показалось, что это уже отдает паранойей.

— Никто такого не подумает, Джейн. Скорее люди подумают, что парень просто рисуется. Ты вспомни, как они оживились, когда он упомянул «Моби Дика», а ты склонила голову набок и спрашиваешь: «Это про кита?»

— А разве нет?

— Джейн, не хочешь ли ты сказать, что не читала «Моби Дика»?

— По мне заметно?

— Нет, совсем не заметно.

— Вот и славно. Я же никого не обманула. Фильм был такой, я смотрела. С Грегори Пеком. Как по-твоему, стоящая штука?

— Фильм?

— При чем тут фильм? Книжка.

— Если по правде, я и сама не читала.

— Алиса, ты настоящий друг, честное слово.

— А ты читала этих выскочек-мальчишек, по которым все сходят с ума?

— Каких именно?

— По которым все сходят с ума.

— Нет, не читала. У них и без того читателей хватает, ты согласна?

Объемы продаж их собственных книг держались — более или менее — на прежнем уровне. Пара тысяч экземпляров в твердом переплете, тысяч двадцать в мягкой обложке. Их имена, можно сказать, были на слуху. Алиса вела еженедельную колонку о превратностях и ударах судьбы; правда, Джейн считала, что под этой рубрикой полезнее было бы цитировать собственные романы, а не сочинения Эпиктета. Сама Джейн до сих пор подрабатывала на радио по приглашению редакций социальной политики, прав женщин, общественного мнения и юмора; хотя нашелся режиссер, который сделал в ее учетной карточке пометку «ТУЭ», что означало «только утренний эфир».

Джейн хотелось продолжения беседы.

— А как тебе нынешние выскочки дамочки?

— В отношении этих еще труднее изображать начитанность, но приходится.

— Мне тоже. Это плохо?

— Нет, это женская солидарность.

Джейн вздрогнула: вагон качнуло порывом ветра от встречного поезда. Какого дьявола так близко прокладывать пути? У нее в голове тут же возникли кадры железнодорожной катастрофы, снятые с вертолета: вагоны сложились гармошкой (телевизионщики обожали это выражение, всегда произносили его с нажимом) и рухнули с моста, среди обломков пробираются спасатели с фонариками, бегают санитары с носилками, а на заднем плане один вагон, как похотливый железный зверь, подмял под себя другой. Эти кадры быстро сменились другими: авиакатастрофа, массовая резня, раковые больные, убийства одиноких старушек — явные опровержения идеи вечной жизни. Бог Одобряющий был бессилен против таких видений. Она вылила остатки коньяка себе в чай. Только Алиса могла ее чем-нибудь отвлечь.

— О чем задумалась? — спросила она несмело, как девочка, впервые в жизни попросившая автограф.

— Если честно — пытаюсь разобраться, завидовала ты мне когда-нибудь или нет.

— Откуда такие мысли?

— Сама не знаю. Всякие глупости лезут в голову.

— Тогда ладно. Потому что эти рассуждения до добра не доводят.

— А что такого?

— Ну как же: если я тебе завидую, то грош цена такой дружбе. А если нет, значит, я такая самовлюбленная, что считаю твою жизнь и книги незавидными.

— Джейн, мне ужасно стыдно. Если так посмотреть, выходит, что я — стерва. Прости меня.