Страница 49 из 69
Через некоторое время переводчик румынского коменданта лагеря военнопленных, запасшись соответствующей справкой, бежал и пробрался в родной город.
Холодная и голодная зима 1941/42-го в Одессе запомнилась Жоре навсегда. Дома он не застал матери. В квартире хозяйничали румынские солдаты, которые изрубили и сожгли всю их мебель. На пол они навалили сена и валялись в нем, как медведи в берлоге. На Жорин вопрос, где его мать, румыны ответили, что до них здесь побывали немцы, а где пройдут немцы, там румынам, мол, делать уже нечего.
Город стал настороженным, чужим. Жора решил во что бы то ни стало разыскать мать. Но сперва нужно было где-нибудь устроиться, найти знакомых. Неожиданно на улице он встретил бывшего соседа по квартире — армянина Арташеса. Старик был в грязных лохмотьях, невероятно истощен и измучен. До войны он работал сторожем в рыболовецкой артели и не раз, бывало, угощал Жору вкусной рыбой. Сейчас Арташес расплакался и несколько минут не мог связать двух слов.
Жора спросил о матери,
— Ты разве не знаешь?— удивился Арташес.— Только как это тебе сказать?— Он угрюмо надвинул шапку на глаза. Наступила пауза, долгая, мучительная. Жора схватил старика за руки.
— Нет ее!— глухо выдавил Арташес.— Фашисты хватали всех подряд... Забрали и ее вместе с евреями... Я спасся... Я спасся случайно, спрятавшись в кочегарке...
У Жоры потемнело в глазах, черным стал весь свет и собственная жизнь показалась ничтожной, бессмысленной и никому ненужной. Не помнил, как расстался со стариком-армянином. Потом никак не мог понять, как и почему очутился возле домика своего школьного товарища Гриши Воробьева.
Гриша не ожидал встречи и явно растерялся. Но все же пригласил Жору в дом. Там его встретила низенькая полная женщина.
— Кого это ты, сын, ведешь на ночь глядя?— раздраженно спросила она.
— Да это же Георгий, учился со мной...
— Никого не знаю и знать не желаю. Не такое нынче время, чтобы гостей водить...
В доме пахло борщом и печеным.
Не говоря ни слова, Жора повернулся и ушел. Потом сожалел о своем поступке: люди могли подумать, что он выдаст их немцам. И как же он был поражен, когда после очередной облавы группу одесситов, в которой находился и Жора, конвоировали на вокзал полицаи, среди которых он узнал отца и сына Воробьевых!
В заколоченных вагонах, как скот, привезли их в Германию. Там Жора попал на угольную шахту в Лотарингии. Работал вместе с французскими военнопленными, за несколько месяцев изучил их язык. Стал членом подпольной организации, помогал устраивать побеги советских и французских военнопленных. Когда гестапо напало на их след, бежал в начале лета 1943 года. Безупречное знание немецкого помогло ему добраться до Бреслау. Но невдалеке от этого города его все же схватили и отправили в обычный ост-лагерь, узники которого работали на цементном заводе где-то поблизости Свентаховиц.
26 июля Жора бежал из этого лагеря, но сутки спустя его поймали и отправили в тюрьму города Бреслау, откуда переправили в Освенцим на «пожизненное перевоспитание».
В тюрьмах и лагерях Жора встречал людей различных национальностей. Это давало ему возможность удовлетворить свою ненасытную страсть к изучению языков, запоминать их песни.
Ни в Освенциме, ни после у меня не было повода разочаровываться в Жоре. Удивительным, необычным человеком был Георгий Трембицкий. При всей своей доброте и деликатности, при всей своей романтичности он мгновенно преображался и, где нужно, становился твёрдым, принципиальным, непримиримым. А ведь ему было всего двадцать лет!
— Слишком много горя вокруг нас, — говорил Жора,— а мы все еще какие-то робкие, нерешительные и живем единственным желанием вырваться на волю, другими словами — думаем только о себе. А ведь есть и более благородная цель: сплотить этих несчастных, повести их в бой.
Глава 16
Проходили дни, однообразные, как вид полосатых гефтлингов, в этом море людских страданий. Благодаря помощи друзей я набирался сил и выздоравливал. Почти целыми днями валялся на нарах, спал или же слушал нескончаемые рассказы и песни Жоры.
Мученическая жизнь узников карантинного блока 2-А шла своим чередом: построения, аппели, дикарская муштра на площадке перед блоком и занятия «спортом» на манер тех, что устраивались в Мысловицком лагере, показательные экзекуции перед строем, тайные пытки и убийства в туалетной... И хотя нас с Жорой благодаря протекции штубового не гоняли на «спортивные занятия» и прочие муштры, кроме, конечно, аппелей, мы чувствовали себя неспокойно, в любую минуту ожидая беды. Заступничество штубового Зингера и Плюгавого Вацека слишком дорого стоило подпольщикам. Кроме того, Жора каждый вечер должен был развлекать этих подонков концертами. Относительное благополучие, купленное такой ценою, было ненадежное, шаткое и таило опасность. В этом мы не раз убеждались.
Однажды днем, когда мы с Жорой лежали на нарах, неожиданно вошел Ауфмайер с двумя эсэсовцами и Паулем. Они о чем-то громко говорили, и мы едва успели нырнуть под нары. «Кантуйтесь,— сказал позже наш штубовый.— Но если попадетесь на глаза начальству, я своей головы подставлять не стану!»
В другой раз переполох был значительно серьезнее. В лагерь нагрянули эсэсовцы — целый полк. Утром, после окончания развода, когда арбайтскоманды ушли на работу, а в лагере остались только придурки и узники, отбывавшие карантин, с невероятным шумом и криком в блоки ворвались вооруженные эсэсовцы. Наставив автоматы, они велели нам поднять руки и выгнали всех на площадки перед блоками, потом тщательно обыскали, избивая всех подряд. Тем временем другая группа эсэсовцев разошлась по блокам и учинила там форменный погром. Специалисты магнитными искателями обшарили каждый закоулок — наверное, искали рацию и оружие.
Налет эсэсовской банды продолжался несколько часов, и все это время полуживые узники стояли с поднятыми руками. Интересно, что от обыска более всего пострадали проминенты. Эсэсовцам достались немалые трофеи: шерстяная, кожаная и меховая одежда, отличная обувь, одеяла, шелковое белье, часы, электроплитки, утюги — все, что им пришлось по вкусу, они забирали. Словом, грабители грабили грабителей.
Пострадавшие проминенты, сразу лишавшиеся всех ценных вещей, после каждого такого нашествия дня два-три ходили как погорельцы, жалуясь и сочувствуя друг другу, но, оправившись от кратковременного шока, с еще большим рвением принимались за прежнее ремесло — «организацию» вещей и ценностей. И так без конца.
Царившему духу лихорадочного гешефтмахерства задавали тон сами немцы — эсэсовцы и вольнонаемные, а также участвующие в организации влиятельные проминенты — капо, блоковые, штубовые и другие. Эти киты не разменивались по мелочам, они занимались оптовыми операциями, а все остальные промышляли мелкой торговлей. После возвращения узников с работы до самого сигнала «отбой!» каждый блок превращался в ярмарку. Чем тут только не торговали! Вот за две сигары продают пайку хлеба. Тот за два окурка хочет выменять порцию прокисшей холодной баланды; другой продает перочинный ножик и ложку. А там какой-то «мусульманин» за ржавую консервную банку просит ломтик хлеба не больше спичечного коробка. Много было торговцев-перекупщиков, которые за вечер умудрялись десять раз продать и перепродать одну пайку хлеба, пока не зарабатывали на этой операции целую пайку чистой прибыли. Это достигалось так: дробили порции хлеба на несколько частей и меняли часть на одну сигарету. В случае удачи за приобретенные сигареты выменивалась уже не пайка, а пайка с четвертью, после чего за этот хлеб покупались опять сигареты и так далее. В результате подобных операций торгаш-фанат мог за вечер нажить одну-две пайки хлеба. Нередко коммерция оканчивалась кровавыми драками и убийствами. Обнаруживалось, например, что в сигаретах вместо табака насыпана была сухая трава или обыкновенные высушенные и перетертые листья, что в пайке хлеба внутри искусно замаскирован кусок глины. Дельцов, торговавших «выеденными» пайками, убивали на месте как злостных аферистов, подрывающих авторитет «честных коммерсантов».