Страница 5 из 16
— Ты собираешься пойти в дом и съесть пирог, пока он еще хоть немного теплый?
Я знаю, что мой голос звучит резковато, но мне плевать.
Финн отвечает, не поднимая взгляда:
— Через минутку.
Он имеет в виду совсем не минуту, и я прекрасно это понимаю.
— Тогда я весь его съем сама, — заявляю я.
Финн не откликается; он полностью погружен в тайну бензопилы. Думаю, именно в такие моменты я просто ненавижу братьев — они не в силах понять, что именно важно для меня, их интересуют только собственные дела.
Я уже готова сказать что-нибудь такое, о чем позже пожалею, но тут вижу Гэйба, который идет к нам в сумерках, ведя свой велосипед. Ни я, ни Финн не приветствуем его, когда он открывает калитку, заводит велосипед во двор и снова закрывает калитку. Финн — потому что слишком погружен в себя, а я — потому что злюсь на Финна.
Гэйб ставит велосипед в специальную стойку с задней стороны дома, а потом подходит к Финну и останавливается рядом с ним. Сняв шапку и сунув ее под мышку, он скрещивает руки на груди, без слов наблюдая за действиями брата. Я совсем не уверена в том, может ли Гэйб в рассеянном голубоватом вечернем свете рассмотреть, что там творится, однако Финн чуть отодвигается от пилы, чтобы Гэйбу было лучше видно. Наверное, тому сразу становится все понятно, поскольку, когда Финн поднимает голову и смотрит на нашего старшего брата, Гэйб чуть заметно кивает.
Их безмолвный диалог и зачаровывает, и бесит меня.
— Там яблочный пирог, — снова говорю я, — и он еще теплый.
Гэйб достает шапку из-под руки и поворачивается ко мне.
А на ужин что?
— Яблочный пирог, — откликается присевший на корточки Финн.
— И бензопила, — добавляю я. — Финн соорудил чудесную бензопилу, можно ею поужинать.
— Яблочный пирог — это отлично, — говорит Гэйб, но голос у него усталый. — Пак, не держи дверь открытой. Холодно на улице.
Я отступаю назад, чтобы он мог войти в дом, и сразу чувствую запах рыбы. Я терпеть не могу, когда Берингеры заставляют его чистить рыбу. Потом ею воняет весь дом.
Гэйб задерживается в дверях. Я смотрю на него, на то, как он замер, положив руку на дверной косяк и повернувшись лицом к собственной ладони, как будто то ли изучает свои пальцы, то ли всматривается в облупившуюся красную краску под ними. Вид у него отстраненный, как у чужака, и мне вдруг хочется, чтобы он обнял меня, как бывало прежде, в моем детстве.
— Финн, — негромко произносит Гэйб, — когда ты соберешь эту штуку, мне нужно поговорить с тобой и Кэт.
Финн изумленно вскидывает голову, но Гэйб уже исчез, проскочив мимо меня в комнату, которую до сих пор делит с Финном, хотя комната наших родителей стоит пустой. То ли просьба Гэйба, то ли то, что он назвал меня настоящим именем, привлекает внимание Финна (чего не удалось моему яблочному пирогу), и он начинает торопливо собирать все части пилы и запихивать их в помятую картонную коробку.
Я чувствую себя неуверенно, пока жду, когда же Гэйб выйдет из своей комнаты. Кухня уже превратилась в маленькую, залитую желтым светом каморку, как всегда по вечерам, когда темнота напирает снаружи и делает комнату меньше. Я торопливо мою три одинаковые тарелки и отрезаю для каждого из нас по большому куску пирога, но самый большой для Гэйба. Я ставлю тарелки на стол, и то, что теперь их только три, хотя недавно стояло пять, угнетает меня, поэтому я спешу заняться мятным чаем, чтобы добавить к тарелкам еще и чашки. Пока я так и эдак передвигаю чашки, мне приходит в голову — с большим запозданием, — что яблочный пирог и мятный чай не слишком сочетаются друг с другом.
К этому времени Финн начинает процедуру мытья рук, что может продолжаться целое столетие. Он молча терпеливо намыливает руки куском молочного мыла, старательно промывая кожу между пальцами и втирая мыло в каждую складку на ладони. Он еще не закончил свое замятие, когда появляется Гэйб — в чистой одежде, но все еще пахнущий рыбой.
— Как приятно, — говорит мне Гэйб, отодвигая свой стул, и я успокаиваюсь, ведь ничего плохого не происходит, все будет отлично, — Мята так хорошо пахнет. То, что нужно после эдакого дня. Я пытаюсь вообразить, что сказали бы ему в такой момент мама или папа; по ряду причин разница в нашем возрасте ощущается сейчас как зияющая пропасть.
— Я думала, ты сегодня должен был заниматься подготовкой гостиницы вместе с хозяевами.
— Им пришлось на причале потрудиться, там рабочих рук не хватало, — отвечает Гэйб. — А Берингер знает, что я делаю все быстрее, чем Джозеф.
Джозеф — это сын Берингеров, он слишком ленив, чтобы делать быстро что бы то ни было. Гэйб как-то раз сказал мне, что нам следует быть благодарными Джозефу за неспособность думать о чем-либо, кроме себя самого, ведь именно поэтому у Гэйба и есть работа. Но в данный момент я ничуть не благодарна, поскольку от Гэйба пахнет как от селедки, и все из-за беспомощности Джозефа.
Гэйб держит в руке чашку с чаем, но не пьет. Финн все еще моет руки. Я сижу на своем обычном месте. Гэйб ждет еще несколько секунд, потом говорит:
— Финн, достаточно, ладно?
Но Финну требуется еще минута, чтобы смыть мыло с рук, и только потом он закрывает кран, подходит к столу и садится напротив меня.
— А что, мы все равно должны произносить благодарственную молитву, хотя у нас только яблочный пирог?
— И бензопила, — добавляю я.
— Боже, спасибо тебе за этот пирог и за пилу Финна, — негромко произносит Гэйб. — Так хорошо?
— Кому — Богу или мне? — спрашиваю я.
— Богу всегда хорошо, — сообщает Финн, — А поблагодарить следовало бы тебя.
Это меня поражает как неслыханная неправда, но я отказываюсь проглотить наживку. Я смотрю на Гэйба, который уставился в свою тарелку. Я спрашиваю его:
— Так в чем дело?
Слышно, как снаружи тихо ржет Дав, — там, где луг примыкает к нашему двору; ей хочется получить наконец свою горстку зерна. Финн смотрит на Гэйба, а тот по-прежнему не сводит взгляда с тарелки, прижимая пальцами край пирога, словно проверяя его плотность. Я внезапно осознаю: завтра годовщина смерти наших родителей. На самом деле эта мысль весь день смутно терзала меня, но ведь до этого момента мне даже в голову не приходило, что наш спокойный, надежный Гэйб тоже может думать об этом.
Он не поднимает глаз. Он просто говорит:
— Я уезжаю с острова.
Финн таращится на него.
— Что?!
Я лишаюсь дара речи; это похоже на то, как если бы Гэйб вдруг заговорил на чужом языке, и моему мозгу нужно сначала перевести его слова, чтобы понять их смысл.
— Я уезжаю с острова, — повторяет Гэйб, и на этот раз его заявление звучит тверже, оно уже более реально, хотя брат все так же не хочет смотреть на нас.
Финн первым умудряется произнести целое связное предложение:
— А мы что тут будем делать со всем этим?
Я добавляю:
— А как насчет Дав?
— Я один уезжаю с острова, — уточняет Гэйб.
У Финна такой вид, словно Гэйб дал ему пощечину. Я выставляю вперед подбородок и пытаюсь заглянуть в глаза старшему брату.
— Ты уезжаешь без нас? — И тут мой мозг подсказывает мне ответ, единственный возможный логически, тот, который объясняет поступок Гэйба, и я тут же произношу его вслух: — А, так ты уезжаешь ненадолго. Едешь, чтобы…
Я встряхиваю головой. Потому что не в силах представить, чего ради он вдруг куда-то собрался.
Гэйб наконец поднимает голову.
— Я уезжаю насовсем.
Финн, сидящий напротив меня, цепляется за край стола, его ногти впились в дерево так, что побелели на концах, а возле суставов его пальцы налились кровью; вряд ли он сам это осознает.
— Когда? — спрашиваю я.
— Через две недели.
Паффин мяукает возле его ног, трется мордочкой то о Гэйба, то о стул под ним, но Гэйб не смотрит вниз и словно не замечает ее присутствия.
— Я обещал Берингеру, что задержусь на это время.
— Берингеру? — недоверчиво переспрашиваю я, — Ты обещал Берингеру, что задержишься на это время? А как насчет нас? Что будет с нами?