Государевы люди

Но никакой дрезины на станции тоже не было.

— Что ж такое? — сокрушался начальник станции. — Отродясь такого не бывало, чтобы двадцать часов кряду ни единого поезда не было!

Но через два часа поезд появился. Через станцию, не сбавляя ходу, отчаянно простучав по рельсам и обдав всех паром и мелкими брызгами, проскочил какой-то, битком набитый солдатами, эшелон с двумя пушками на платформе.

Солдаты, высунувшись из вагонов, что-то громко, за стуком колес не понять что, орали, может быть, пели.

Создавалось впечатление, что все, кто был в вагонах, были пьяными!.. Вдруг один из солдат, радостно оскалившись и погрозив винтовкой, стрельнул в воздух!

Эшелон прогрохотал, проорал мимо.

От чего всем стало вдруг тревожно.

Лишь через час после прохождения воинского эшелона семафор открылся.

— Поехали!..

Но уже на следующей станции снова увязли на несколько часов. И снова бегали к начальнику, и тот, тоже разводя руками, показывал ленточки телеграфа, где предписывалось закрыть семафоры и загнать все составы в тупики до особого распоряжения, пропуская вне всякой очереди лишь воинские эшелоны. И тут же шли другие депеши, которые, под страхом наказания, предписывали, напротив, воинские эшелоны останавливать, отбирая у них паровозы и загоняя в тупики.

В результате никто ничего понять не мог и ничего не делал, выжидая.

Да что ж такое происходит-то?

Телеграфисты шепотом говорили, что в Петрограде, кажись, вновь какая-то революция или бунт, который будто бы уже подавили, и движение скоро восстановится...

Лишь через несколько дней совершенно измученный Мишель прибыл в Москву! Была глубокая ночь, но он надеялся взять «лихача», которые обычно возле Николаевского вокзала и дальше, на площади, толкутся десятками, высоко вставая на козлах и громко зазывая к себе пассажиров.

— Кому в Лефортово?.. Кому в Замоскворечье?.. Живо домчу!..

Но на этот раз извозчиков оказалось, на удивление, мало. Да и вообще, Москва, в которой он не был несколько месяцев, выглядела как-то иначе.

Подойдя к ближайшей пролетке, Мишель спросил извозчика — свободен ли?

— Садись, барин! — кивнул тот. — Куда ехать-то?

— На Сухаревку, — сказал Мишель, устраиваясь поудобней.

Но извозчик ехать туда почему-то вдруг отказался.

— Не, барин, туды не поеду. Ни в жизнь! Ищи кого другого!

— А что ж так? — удивился Мишель.

— Мне жизнь пока ишо дорога! — загадочно ответил извозчик. — Да и кобылу мою ненароком стрельнуть могут, где я тогда другую возьму? Нет, барин, — вылазь!

Кобылу стрельнуть?.. Там что, стреляют? В самом центре? На его Сухаревке?

— Так ты что, барин, ничего не знаешь? — вдруг, заметив его удивление, спросил кучер.

— А что случилось?

— Так ить — революция, большаки власть взяли! Вон, поди прочти! — ткнул извозчик кнутом в ближайшую тумбу, где поверх старых афиш полоскался какой-то листок бумаги. — Там про все прописано!

Мишель подошел к тумбе и, придерживая пальцами задравшийся угол прокламации, торопливо, часто сбиваясь, прочел:

К ГРАЖДАНАМ РОССИИ!

Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов — Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ — немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского Правительства, — это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов. 25 октября 1917 года".

Значит, все верно, все так и есть! Значит, в Петрограде революция. Еще одна! Сперва февральская, потом июльская...

Сколько можно?..

Господи, что ж теперь ждет Россию? Что ждет его? Всех?..

Глава 49

Страшны казематы Тайной канцелярии — кто туда попадает, обратно не вертается! Был человек и нет его — сгинул! Разве только на плахе его и увидишь напослед...

Ходит мимо народ, на оконца, что в самую землю вросли, озирается, крестится боязливо. Чудится, что там сейчас начальник Тайной Канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков допрос чинит. Хоть вроде и не слышно ничего...

А и не будет слышно, потому как там никого нет! Но под тем подвалом другой имеется — без окошек, весь плесенью да гнилью пропах, своды двухметровые, кирпичные, пол земляной. Из потолка и стен крюки вмурованные торчат да кольца железные, к которым смутьянов приковывают. Кругом факелы смоляные воткнуты да свечи. А в дальнем углу бочка дубовая стоит, водой полна, чтобы узников, чувств лишившихся, из ведра окатывать.

Здесь Ушаков свои разборы государственным преступникам чинит...

Но и тот подвал еще не последний — ежели в дальний угол заглянуть, будет там дубовая, железом обитая дверца, а за ней ступеньки, спустившись по которым в другой подвал попадаешь. Там самых-то злодеев и держат. Оттуда ни крика, ни стона наверх не прорвется. Дышать в нем почти нечем, вода под ногами хлюпает, а в стенах специальные ниши устроены — аршин в глубину, полтора в ширину и два с небольшим в вышину — только стоймя и втиснешься! Сунут туда злодея да дверцей на засове припечатают. Стоит он, сердешный, так день, два, а то и поболе — ни сесть, ни упасть не может, хребтом стену скребет, коленками да лбом в дверь упирается. Есть ему не дают, только разве воды гнилой раз в день в лицо плеснут — он губы оближет, тем и сыт! Через день ноги как тумбы становятся.

В таком-то вот мешке каменном, к стене притиснутый, и Густав Фирлефанц стоял. Да не один, потому что хоть ничего не видел, но слышал, как подле него стонут да маются, судьбу кляня, другие такие же несчастные. А сколько их — кто то знает!.. И сколько они здесь находятся — день или месяц, — поди пойми... Кажется, что год! Нет в подвале ни дня, ни ночи, нет времени — будто ты помер уже. Только монотонно стучат капающие с потолка капли...

Но вот хлопнула дверь! Захлюпали шаги, раздались неясные голоса. К кому идут — уж не к нему ли?! И верно — громыхнул засов, подалась дверца. И Густав Фирлефанц, не имея сил на ногах стоять, кулем свалился на земляной пол. А чего дальше было, как его по лестнице волокли, уже и не помнил. Очнулся, когда его водой гнилой из бочки окатили.

— Ну, здравствуй, Густав, здравствуй, друг сердешный!

Кто это?.. Ушаков?.. Он?.. Да нет, не Ушаков, а сам царь Петр стоит, в потолок сводчатый головой упираясь.

— Здравствуй, Гер Питер, — поклонился Густав.

— Что ж ты, Густав, так-то! — укоризненно качает головой царь. — Или я тебя не любил, не привечал, деньгами не жаловал? А ты со злодеем Монсом сговор супротив меня учинил!

— Не было такого, Гер Питер! — испуганно прошептал Густав.

— А вот и врешь! — вскричал, глазищами зыркая, государь император. — Монс против тебя показал, и еще караульный офицер, и камень у тебя под половицей нашли! Хотел ты рентерию мою разорить!

— Нет-нет, — шепчет, молит глазами о пощаде Густав.

Но только Петр его не слушает, пуще прежнего ярится!

— Сам князь-кесарь Меншиков тебя в воровских помыслах уличил! Алексашка, ты где?..

— Здесь я, минхерц! — выскочил из темноты, подбежал, встал пред царем, готовый услужить Меншиков.

— Сулил он тебе камни, что в рентерии хранятся?

— Было, мин херц! — вздохнул, винясь, Меншиков. — Как на духу!..

И аж перекрестился!

— Слыхал?! — крикнул так, что пламя в факелах вздрогнуло, указуя перстом на Меншикова, Петр. — Говори — было?!

— Нет! — вновь бессильно покачал головой Густав. — Оговорили меня!

— Врет он, мин херц, ну ей-богу же врет!.. — возмутился Меншиков. — Смущал меня речами своими и в соблазн вводил, каменья показывая, говоря, что с шапки Мономаха они! Надобно бы его, мин херц, на дыбу!

Из тьмы шагнул князь Ушаков — верный царев пес, готовый сей час по знаку Петрову на любого кинуться и в клочки разорвать.