Страница 97 из 176
Она уносила к себе в келью старые, изношенные перья, которые уже нельзя было использовать для копирования манускриптов, поскольку они могли порвать тонкую бумагу. Чернила ей пришлось готовить самой, из оставшейся после пожара сажи.
Жизнь текла своим чередом. Они сумели восстановить пострадавший сектор Убежища, приняли в орден много новых послушниц. Старая Верховная Мать умерла, ее место заняла другая (Чей к тому времени уже имела право голоса и еще немного продвинулась в монастырской иерархии). Старая настоятельница хотела, чтобы ее погребли по старым обычаям, бросив плоть и кости хищным птицам, гнездившимся на верхушке самой высокой башни Убежища [26]. После того, как птицы сделали свою работу, а солнце выбелило кости, Чей выпала сомнительная честь очистить их от птичьего дерьма и отполировать.
Почти год миновал после смерти старой Верховной Матери. Она пела в часовне один из самых прекрасных гимнов и вдруг так расчувствовалась, что упала ниц и долго оплакивала усопшую. Она поняла, что гимны и молитвы постепенно обрели в ее глазах смысл и даже красоту. Теперь они составляли неотъемлемую часть ее жизни.
Через двадцать лет ее саму избрали Верховной Матерью. Если бы не рукопись, в которой она рассказывала самой себе о своей жизни, история, написанная на чистых страницах обгоревшей книги, она бы и не поверила теперь, что когда-то жила иной жизнью и была одаренной университетской исследовательницей в свободном, раскрепощенном обществе с космическими лифтами, сверхпроводниками, искусственными интеллектами и технологиями продления жизни, что потом на несколько месяцев окунулась в бездонную мерзость виртуальной Преисподней, пожелав ошеломить своими записями о ней ничего не подозревавший мир — а в данном случае, скорее, ничего не подозревавшую Галактику. Эти свидетельства могли бы очень пригодиться в деле уничтожения Преисподних — а их следовало искоренить навеки.
Она продолжала вести потаенные записи, излагая в них все, что только могла припомнить о базовой Реальности и своей жизни в ней, о времени, проведенном вместе с Прином в виртуальном Аду, а также о том, что происходило с ней тут, в тихом уединенном монастыре, спокойное и умиротворенное существование в котором она в конце концов научилась любить и ценить.
И каждую ночь она засыпала в страхе, внутренне готовая проснуться в Аду.
Она обрела мудрость, присущую старикам. Ее лицо покрылось морщинами, шкура посерела, походка стала негибкой. Потом ее настигли и другие беды почтенного возраста.
Однако она, как и прежде, вела все дела Убежища и помогала всем, что было в ее силах, новоявленным послушницам и случайным гостьям монастыря. По крайней мере однажды за каждое время года она, как Верховная Мать, была обязана спускаться в корзине к подножию скалы, в скромную деревеньку, чтобы там принять, выслушать и проинструктировать представителей благотворительного общества, которые развозили по городам и весям изготовленные монахинями копии.
Представители всегда оказывались мужчинами, поэтому сами подняться в корзинах на лебедке в Убежище не могли: это было запрещено. У нее не оставалось выбора, кроме как нехотя спуститься к ним.
Обыкновенно, спустившись в поселок, она поражалась переменам, которые в ней произошли. Ее прежняя личность — та, которой она была в базовой Реальности, прежде чем проникнуть в Ад, — сделала бы все возможное, чтобы порвать с идиотскими обычаями, презрела бы канон, постаралась бы открыть всем глаза на несомненный идиотизм беспрекословно соблюдаемой традиции, воспрещавшей доступ в Убежище мужчинам.
Та, кем она стала ныне, признавала силу, стоявшую за этими аргументами, но полагала, что блюсти традицию по-своему разумно. Теоретически это, разумеется, неправильно, и с этим обычаем, конечно, надо бы что-то сделать, но ведь и вреда особого в нем нет. Он даже очаровывает своей эксцентричностью. В любом случае, ей совсем не хотелось остаться в истории Верховной Матерью, по чьему настоянию старому обычаю был положен конец.
Она постоянно размышляла, насколько достоверной может быть эта симуляция. Насколько реалистично и динамично это общество? Действительно ли существуют города, откуда прибывали к ним (если верить их словам) новенькие послушницы, любопытные путешественницы и представители благотворительного общества? Как ведут себя жители тех мест? Трудятся, учатся, терпят лишения, ищут выход из передряг — все, как в базовой Реальности?
А если этой симуляции позволено развиваться в нормальном темпе, не может ли быть так, что кто-то где-то уже додумался до отливки передвижных литер и книгопечатания, тем самым обессмыслив занятия монахинь Убежища и отправив всех их на свалку истории?
Она ждала, что однажды представитель благотворительного общества встретит ее улыбкой, полной сдержанного сожаления, и протянет свежий номер этой новенькой придумки, как ее там — периодической прессы?
Но копии манускриптов продолжали забирать, доставляя взамен пищу, воду, расходные материалы для письма и все, что было нужно по хозяйству, а ее жизнь тем временем клонилась к закату, по крайней мере в этом секторе Виртуальности. Она подозревала, что ей суждено умереть — если это слово здесь вообще обладало реальной значимостью — в обществе, не слишком отличном от того, в каком она родилась. После этого ей приходилось напоминать себе, что здесь она не родилась, но только проснулась, пришла в себя, будучи уже взрослой.
Настал год, когда среди новеньких затесалась девушка, которая посмела отрицать существование Богини. Она приказала привести ослушницу и говорила с ней словами старой Верховной Матери, сказанными некогда ей самой. Чей без всякого удовольствия показала послушнице потайную камеру с цепями, оковами и прочими орудиями боли. Зато она вспомнила, что в бытность ее молоденькой послушницей в темнице пахло куда хуже. Почему? Наверное, оттого, что она сама никогда никого туда не бросала. Впрочем, у нее могло притупиться обоняние. К счастью, новенькая покорилась ее воле, хотя и с неумело замаскированным презрением, и дальнейших мер принимать не пришлось. Она размышляла, удалось бы ей найти в себе силы для такого приказа, обернись дело не столь благоприятно.
Ее зрение постепенно ухудшалось и в конце концов испортилось совсем. Теперь она больше не могла вести дневник в обугленной книжице: буквы становились все крупнее и крупнее, и она поняла, что однажды ей придется отводить по странице на букву, чтобы различать текст. Но это бы ей не очень помешало, ведь за столько лет она, как ни старалась, так и не исписала книгу до конца, заполнив ее лишь на две трети. Вскоре за ней придет смерть, а в книжке до сих пор оставались чистые листы.
Но ей подумалось, что такие крупные буквы насмешат того, кто когда-нибудь прочтет записи, покажутся ему знаком себялюбия, так что мало-помалу она совсем забросила записи. Она уже давно изложила о себе все, что хотела, и продолжала вести дневник скорее по привычке, которая в последнее время стала ее утомлять.
Она стала рассказывать свои истории новеньким послушницам. Те, верно, думали, что она совсем из ума выжила, но она ведь была Верховной Матерью, поэтому они слушали да помалкивали. А может, в те дни молодежь наконец-то стали воспитывать в почтении к старшим.
Голосовые связки у нее тоже ослабели, но она продолжала ежедневно посещать часовню и долго сидела там с закрытыми глазами, восторженно внимая прекрасному, необыкновенному, восхитительному пению.
Наконец она так одряхлела, что не могла больше передвигаться и только лежала в ожидании смерти, и тогда к ней явился ангел.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
Тяжеловооруженный джлюпианский крейсер Укалегон [27]доставил Джойлера Вепперса в пещерный город Айобе на планете Вебецуа меньше чем за два дня — в сорок раз быстрее, чем мог бы это сделать корабль Сичультианского Установления. Вебецуа находилась на самом краю Сичультии, в маленькой звездной спирали под названием Чжунцзунзанский Водоворот. Среди этих старых, разбросанных довольно далеко друг от друга звезд лежала и система Цунга.
26
В нашей реальности такой способ погребения характерен для последователей зороастризма.
27
В «Илиаде» — близкий друг троянского царя Приама, один из наиболее уважаемых старцев Трои. В «Энеиде» (2.312) описано сожжение дома Укалегона ахейцами. Буквально имя Укалегона значит «(тот, о ком) не стоит тревожиться», но в англоязычном культурном пространстве оно используется в значении «сосед, чей дом в огне».