Черта прикрытия

О, так он не отрицает, что мог испытать эти переживания под воздействием наркотических или лекарственных препаратов?

Он отрицал и будет отрицать это. Он не принимал наркотиков. Никогда. Даже сейчас, когда лечащий врач настоятельно рекомендовал ему принять определенные препараты и заглушить ночные кошмары, он не стал этого делать и продолжает еженощно переживать в жутких подробностях то, через что однажды прошел. Если результаты анализа крови убедят Представителя, он готов его сдать.

А теперьон вдруг заявляет, что у него все же быликошмары!

Как он только что подчеркнул, они были связаны исключительно с пережитым в Преисподней.

Представитель Эррун не отступал. Он сделал карьеру сперва как адвокат суда первой инстанции, затем как судья, и был известен упорством и готовностью пойти на все в попытке изобличить свидетеля-притворщика. Она следила, как Эррун применяет все более грубые и жестокие методы, желая выставить Прина на посмешище, найти в его показаниях противоречия и развалить их, обвинить его во лжи, фанатизме или искажении фактов. В этом он не преуспел. Каждая дополнительная подробность, вытянутая Эрруном, точно клещами, из Прина, занимала свое место в общей картине откровений последнего и усиливала производимое ими впечатление.

Да, в Аду все мучаются нагими. Да, узники Преисподней могут попробовать заняться сексом, но это наказуемо. В Аду было разрешено лишь изнасилование, и одна лишь война образует базис тамошней социальной структуры, если ее можно так назвать. Да, в Аду можно умереть. Миллион раз. Пережить миллионы агоний в миллионах различных ситуаций, и каждый раз ты будешь возвращен к подобию жизни, чтобы претерпеть еще горшие муки и пытки. Демоны? Это те, кто был садистом в Реальности. Для них Ад скорей похож на райский уголок.

Нет, в Реальности не очень-то много садистов, но в Аду в них никогда нет недостатка, потому что, вы же помните, это виртуальность, и там допустимо копирование личности. Одного садиста, одного существа, черпающего усладу из чужих мук, теоретически было бы достаточно. Его следовало бы просто копировать нужное число раз.

Да, ему доводилось слышать о турах в Ад, которым подвергали осужденных. Он слышал, что на самом деле Преисподних не существует, а даже если они существуют, то лишь в крайне ограниченном смысле этого слова, больше для показательного устрашения таких преступников, ему твердили, что те, кто так и не вернулся из увеселительной поездочки за казенный счет, попали в чистилище. Это ложь.

Филхэйн увидела, как кто-то передает Эрруну записку, и у нее возникло мрачное предчувствие.

Ей показалось, что глаза Эрруна блеснули жестоким торжеством, как если бы он увидел ясный путь к победе. Тон и манеры старого сенатора резко переменились. Теперь он походил на судью, зачитывающего приговор, или палача, готового нанести преступнику завершающий смертельный удар более из милосердия, чем во гневе.

Разве неправда, что он, Прин, взял жену с собой в этот ночной кошмар, условно именуемый Преисподней? И где же она? Почему она не выступает на его стороне, подкрепляя своими показаниями его абсурдный поклеп?

У Филхэйн помутилось в голове. Жена?Он ничего ей не говорил. Он что, взял туда жену? Он безумец! Почему он ей ничего не сказал, и словом не обмолвился? На нее нахлынуло отчаяние.

Прин начал отвечать. Прежде всего, заявил он, названное лицо не было его супругой, хотя он и не отрицает, что любил эту женщину и она была его спутницей жизни. Он оставил ее там. Это случилось в самом конце, когда шанс вернуться оставался только у одного из них. Ему пришлось принять самое тяжкое решение на своем веку и взвалить на себя непосильный груз ответственности. Он бросил ее там, чтобы самому сбежать и поведать правду обо всем, что там творилось, о том, что продолжает там происходить прямо сей...

А почему он не упомянул о ней в этом нагромождении полуправды, лжи и, как теперь с очевидностью выясняется, откровенного бреда?

Потому что он опасался упоминать о том, что она сопровождала его в Аду.

Боялся? Он?Он, который заявляет, что спустился в Преисподнюю и вернулся в мир живых? Чего же это он боялся?

— Да, я боялся, — сказал Прин громко, и голос его зазвенел в тишине Палаты, — я боялся, что, прежде чем мне удастся поведать обо всем там, где об этом в действительности надлежит рассказывать, то есть перед Высокой Коллегией Галактического Совета, ко мне явится некий пожилой государственный деятель безупречной репутации, пользующийся безусловным уважением коллег, — кто-то вроде вас, уважаемый Представитель, — и тихо скажет мне, что, если я откажусь от своих намерений, если я умолчу о всем пережитом нами там или, в случае, если признание уже было сделано, опровергну собственные слова, сославшись на временное умопомешательство, мне вернут мою любимую, вызволят ее из Преисподней.

Прин обвел блуждающим взглядом своего мучителя, его соратников по оппозиционной партии, галереи прессы и общественных наблюдателей, и вид у него был такой, словно он всех их видит впервые, придя в себя после долгого сна.

После этого он посмотрел прямо на Эрруна и продолжил:

— Ибо я опасался, что проявлю слабость и поддамся на ваше предложение, уважаемый Представитель, чтобы не терзаться долее мыслями о страшных мучениях, на какие моя любовь ныне обречена, что я предам всех своих друзей, чтобы вернуть ее, и буду потом все оставшиеся мне дни проклинать себя за мягкотелость и себялюбие.

Он сделал глубокий вдох.

— И потому я оставил ее там...

Тут Эррун, казалось, очнулся и вышел из ступора, в который его повергли обвинения Прина. Последовал взрыв негодования, тут же подхваченный его свитой и, несколько мгновений спустя, коллегами по партии Традиционалистов. Временами шум и визг превосходили все когда-либо слышанное Филхэйн в этом собрании, даже в тех случаях, когда о создании такой атмосферы заботились особо.

Она подумала, что Прину было бы лучше теперь усмехнуться, точно все происходящее — дебатами это уж точно нельзя было называть — его не касается. Он не улыбнулся, и Филхэйн поняла: он просто не способен на это. Он полностью погружен в воспоминания о пережитых ужасах и сосредоточен лишь на порученном ею задании.

Он обернулся и стал искать ее взглядом. Она улыбнулась сквозь слезы и прошептала:

— Хорошая работа.

Кивком она указала ему, что пора садиться обратно.

Он посмотрел на спикера, склонил голову и сел.

Почтенный сенатор-спикер не обратил на это ни малейшего внимания. Если точнее, он к той минуте уже давно соскочил со своего места и принялся что было сил трубить и размахивать хоботами, пытаясь восстановить спокойствие. По этим признакам Филхэйн определила, что Палата вот-вот выйдет из-под контроля, как это происходило, когда уважаемых Представителей заставляли выслушивать что-то весьма неприятное им, да вдобавок от павулианца, который не был одним из их круга. А ведь свидетель позволил себе зайти куда дальше: он только что во всеуслышание напомнил членам Палаты, что в Галактике есть говорильни просторнее и важнее, чем их собственная.

— Пожалуй, стадо может им гордиться, — пробормотал позади нее Кемрахт.

Тем временем отчаявшийся спикер поднялся на задние ноги и застучал передними друг о дружку. Это было вопиющим нарушением протокола, какого не случалось долгие годы.

Новостные ленты показали все и всех, обрадованные внезапной заварушкой посреди мертвого сезона. Они продемонстрировали спикера, который, презрев этикет дискуссии, встал на задние копыта, будто служанка в бытовой драке. Показали Эрруна, впавшего в такую ярость, в какой Филхэйн никогда его и не думала увидеть. Но большинство репортеров сфокусировали свое внимание на Прине, внешне спокойном, головокружительно откровенном свидетеле, в чьих показаниях не нашлось ни единого противоречия. Слова его — непостижимые, невообразимые подробности, сообщенные им — навевали ужас.

И Филхэйн. Репортеры показали ее слезы.