Черта прикрытия

Иногда ему не хотелось вовремя подключаться к беседе, как будто бы он внимательно слушает оратора с самого начала. Иногда приходилось дать понять студенту, постдоку, коллеге или официальному оппоненту, что ты утомлен его речами.

Он безвольно глазел на Эрруна добрую минуту, прежде чем оставить вежливость и прервать старого сенатора:

— Э-э, я понял. Но, Представитель, мне казалось очевидным, что вы явились предложить мне сделку. Почему бы вам просто не озвучить ваши условия?

Эрруна покоробила его реплика, но он не без усилий совладал с раздражением.

— Она жива, Прин. Чей все еще там, и она жива. Она не пострадала. Она оказалась крепче, чем можно было подумать, так что ты все еще можешь ее спасти. Но ихтерпение на исходе. Это касается вас обоих, ее и тебя.

— Ага, — кивнул Прин. — Продолжайте.

— Ты хочешь увидеть это?

— Что?

— Увидеть, что с ней случилось с тех пор, как ты ее там оставил.

Прину показалось, что его ударили по голове чем-то тяжелым, но он постарался не выдать своих чувств.

— Я не уверен, что мне это по силам.

— Это... не так отвратительно, как ты думаешь. Первая, более длинная, часть... это вообще не Ад в строгом смысле слова.

— Не Ад? А что же тогда?

— Место, куда они ее отправили подлечиться, — ответил Эррун.

— Подлечиться? — Прина это не очень удивило. — Потому что она потеряла рассудок, и это не давало ей возможности воспринять муки и пытки во всей их полноте?

— Я полагаю, что да. Но после возвращения они не стали ее наказывать. Даже наоборот. Позволь, я покажу тебе.

— Я не хочу.

Но они его заставили.

Ему показалось, что он сидит привязанным к стулу перед круговым экраном, бессильный пошевелиться или даже моргнуть.

Он увидел, как ее отправили в место, называемое Убежищем, в каком-то средневековом месте и времени, где монахини копировали древние манускрипты, потому что книгопечатание и подвижные литеры тогда еще не были изобретены. Он слышал ее голос, видел, как ее стращали подземной темницей, когда она осмелилась усомниться в догматах религии и символе веры, видел, как она отступила и неохотно подчинилась, смотрел, как она переписывает манускрипты год за годом, одновременно продвигаясь по монастырской служебной лестнице, хотя иерархия там была для нее мелковата. Он наблюдал, как она ведет дневник все это время, и видел, как она стала настоятельницей обители. Он смотрел, как она поет в часовне и утешается ритуалами давно забытой веры, наблюдал, как она упрекает новенькую за маловерие теми же словами, какими увещевали ее саму много лет назад, и подумал, что начинает понимать, к чему они клонят. Но затем ему показали ее на смертном одре, и стало ясно, что она вовсе не изменилась, не допустила, чтобы напускное благочестие изуродовало ее душу. Он даже всплакнул, потому что почувствовал гордость за нее. В то же время он понимал, что никакой заслуги его в этом нет, и все, что он сейчас испытал, есть не более чем приступ мужской зависти к достижениям подруги, пускай даже окрашенной в сентиментальный оттенок. Но он гордился ею.

После этого ему продемонстрировали, как она стала ангелицей в Аду, Той, Кто Освобождает узников Преисподней от бесконечных мук, прекращает их терзания — но освобождает только одного в день, не больше, и с каждым таким спасением к ней переходит частичка боли пытаемых, так что всевозрастающие страдания она принимала по собственной доброй воле, став объектом почитания мучеников Преисподней, центральной фигурой культа смерти в Аду, чудотворицей-мессией новой веры. Она принесла в Преисподнюю толику надежды, как мала бы она ни оказалась, и те, кого она выбирала своими жертвами, в каком-то смысле вытягивали счастливый билет, главный приз в импровизированной роковой лотерее, спонсируемой жутким государством смерти. Один розыгрыш ежедневно. Остальные, наблюдая за освобождением счастливчиков, терзались еще горше. Прина это изрядно впечатлило. Какой изощренный, дьявольский способ избрали заправилы Ада, чтобы использовать ту, кто потеряла рассудок, в своих целях: предотвратить спасительное сумасшествие других узников, принудить их прочувствовать пытки с еще большей полнотой.

Экран, или что это было, померк, и он снова оказался перед Эрруном. Тот сидел и внимательно смотрел на него.

— Предположим, что это правда, — проговорил Прин, — надо сказать, подборка дает замечательно полное представление о складе ума и образе мысли вовлеченных в это дело лиц. И что? Каковы условия сделки?

Старый павулианец некоторое время смотрел на него, словно в затруднении, но потом овладел собой.

— Наша цена — не навлекать позор на все общество этими слушаниями, Прин, — заявил он. — Не думайте, что вы лучше знаете, каков должен быть порядок жизни, чем это определено многими поколениями предков. Не поддавайся желанию очернить и ославить их ради пустого позерства. Откажись от показаний. Не свидетельствуй. Вот все, о чем мы просим. И тогда ее отпустят.

— Отпустят? В каком смысле?

— Она сможет вернуться, Прин. В базовую Реальность.

— Но в базовой Реальности уже есть одна Чейелезе Хифорнсдоухтир, Представитель.

— Мне это известно, — кивнул Эррун. — И я отдаю себе отчет в том, что реинтегрировать две версии ее личности может оказаться невозможным. Но ничто не препятствует поселить ее в сколь угодно прекрасной Послежизни по ее выбору. Есть сотни Небес, пусть выбирает себе любые. Я думаю, что-нибудь да найдем. Но ведь существует и другая возможность... для нее вырастят новое тело, Прин, специально для Чей.

— Мне казалось, что нашими законами это возбраняется, — прокомментировал Прин с усмешкой.

— Так и есть, Прин, но законы можно отменить или улучшить, — теперь настал черед Эрруна усмехаться. — К счастью, для этого у нас есть единомышленники в Палате представителей. — Он снова посерьезнел. — Одним словом, я уверяю, что не возникнет абсолютно никаких препятствий для ревоплощения Чей, абсолютно никаких.

Прин кивнул. Он от всей души надеялся, что выглядит задумавшимся над предложениями Представителя.

— И, если ее воплотят в новом теле или вознесут на Небеса, — уточнил он, — личностный слепок, оставшийся в Аду, будет стерт, удален?

Внезапно он почувствовал себя виноватым. Теперь он, а не сенатор, знал, как на самом деле пойдет дальнейший разговор, но все же манил старого павулианца ложной надеждой. Это было жестоко. Но не слишком жестоко, разумеется; в контексте обсуждаемых проблем жестокостью этой, пожалуй, стоило бы пренебречь, не моргнув глазом.

— Да, — согласился Эррун. — В Преисподней не останется никаких следов ее личности.

— И все, что от меня требуется, это невыступать на Совете.

— Да, — старик был похож на доброго дядюшку, который увещевает неслуха-племянника. Он вздохнул и устало повел обоими хоботами. — Со временем тебе, возможно, придется взять назад некоторые из своих утверждений. Но об этом мы поговорим позже, когда такая необходимость возникнет.

— А если я не сделаю этого? — спросил Прин, стараясь, чтобы его голос звучал прагматично, рассудительно. — Если нет, тогда что?

Представитель Эррун грустно посмотрел на него и еще повздыхал.

— Сынок... Прин, ты умен, и у тебя есть принципы. Ты пользуешься очень хорошей репутацией в академической среде, и в твою пользу высказались многие уважаемые члены ученого сообщества. Очень многие. И они о тебе очень хорошего мнения. Но если ты будешь упорствовать или вилять... те же хоботы, что помогали тебе сделать карьеру, станут давить на тебя и опускать на то место, какое мы сочтем для тебя подходящим. — Он поднял оба хобота жестом молчаливой защиты от возражений, которые Прин, однако, не озвучил. — Не будет никакого заговора, в нем нет нужды. Такова наша природа. Мы помогаем тем, кто нам помогает. Если нам вредят, мы стараемся напакостить в ответ. Нет нужды строить теории заговора или выдумывать тайные общества зловещих интриганов.

Прин несколько мгновений глядел в сторону, на резной деревянный столик и узорчатый ковер, лениво гадая, насколько детализирована эта реальность сновидений. Если посмотреть на древесину столешницы под микроскопом, обнаружит ли она сложную глубинную структуру? Или начнет распадаться на пиксели?