Невеста герцога

Но, не будучи очарована его достоинствами, Амелия не была также ослеплена ими. И, несмотря на их помолвку, она считала себя самым объективным судьей герцога. Еще бы, ведь она могла перечислить все его недостатки и порой развлекала себя тем, что записывала их на бумаге.

Это было только справедливо. И, учитывая неприятности, которые ее ожидали, наткнись кто-нибудь на список, он должен был быть аккуратным, насколько это возможно.

Амелия ценила аккуратность во всем. По ее мнению, это была прискорбно недооцененная добродетель.

Но главная проблема с ее женихом — и, как она полагала, с большей частью человечества — заключалась в том, что его было сложно оценить. Как, к примеру, назвать не поддающееся определению ощущение, словно в нем есть… нечто большее, чем в остальных представителях светского общества. В самом деле, не предполагается, чтобы герцоги были так щедро одарены природой. Они должны быть худыми и жилистыми или, наоборот, плотными и коренастыми, с неприятным голосом, поверхностным умом и… Однажды она увидела руки Уиндема. Обычно он был в перчатках, когда, они встречались, но как-то раз, она не могла вспомнить почему, он снял их, и Амелию заворожили его руки.

Его руки, прости Господи.

Это было чистое безумие, но она застыла на месте, наверное, с разинутым ртом, размышляя о том, что этим рукам приходилось делать множество вещей: чинить забор, держать лопату. Родись он лет на пятьсот раньше, он наверняка стал бы рыцарем, прокладывающим свой путь с мечом в руках в свободное от спасения благородных девиц время.

О да, она сознавала, что проводит в размышлениях о лучших сторонах своего жениха, возможно, чуть больше времени, чем он о ней. Но даже если и так, она знала о нем явно недостаточно. Титулованный, богатый и красивый — вот и все, пожалуй. Разве не естественно, что она стремится узнать больше? Но еще ей очень хотелось — хотя она и не могла бы объяснить почему — чтобы, он что-нибудь знал о ней.

Чтобы он интересовался ею, задавал ей вопросы и выслушивал ответы, а не просто кивал, глядя на других гостей.

За все время, пока Амелия вела подобные наблюдения, ее жених задал ей ровно восемь вопросов. Семь из них касались того, нравится ли ей вечер, а восьмой — о погоде.

Конечно, она была не настолько романтична, чтобы ждать от него любви, но она полагала, что мужчина, обладающий хотя бы средним интеллектом, должен стремиться узнать что-нибудь о женщине, на которой собирается жениться.

Но нет, Томаса Адольфуса Хораса Кавендиша, достопочтенного герцога Уиндема, графа Кестевена, Стоу и Стэмфорда, барона Гренвилла де Стейна — не говори о прочих титулах, которые, слава Богу, не требовалось помнить наизусть, — казалось, не волновало, что его будущая жена обожает клубнику и терпеть не может персики. Он не знал, что она никогда не поет на публике и что, если уж на то пошло, отлично рисует акварелью.

Он не знал, что она всегда мечтала посетить Амстердам и что ее бесит, когда мать называет ее неглупой.

Он не знал, что она будет отчаянно скучать по своей сестре, когда Элизабет выйдет замуж за графа Ротси, который живет на другом краю страны, в четырех днях езды.

И он не знал, что, если бы он задавал ей хотя бы один вопрос при встрече, интересуясь ее мнением о чем угодно, кроме температуры воздуха, она бы думала о нем значительно лучше.

Впрочем, последнее предполагало, что ему небезразлично ее мнение, а это определенно не соответствовало действительности. Собственно, отсутствие у герцога интереса к ее мнению, возможно, было единственной существенной вещью, которую она знала о нем.

Хотя…

Амелия осторожно выглянула из-за красной бархатной портьеры, служившей ей укрытием, уверенная, что он знает о ее присутствии здесь.

Найдя взглядом танцующую пару, она принялась наблюдать за его лицом, за тем, как он смотрел на Грейс, за тем, как он… Святые небеса, неужели он смеется? Она никогда не слышала, как он смеется; собственно, она никогда этого и не видела, даже наблюдая за ним со стороны.

Ее рот приоткрылся от удивления и, возможно, от некоторого испуга. Похоже, она знает еще кое-что важное о своем женихе.

Он влюблен в Грейс Эверсли.

Прелестно.

В Линкольнширском зале для танцев и ассамблей вальс был под запретом. Он все еще считался слишком легкомысленным у почтенных матрон, которые устраивали ежеквартальные приемы. Томас полагал, что напрасно, и не потому, что его привлекала фривольная сторона танца. Он не мог об этом судить, так как ему никогда не представлялось случая вальсировать с кем-нибудь, кого он хотел бы соблазнить. Но вальс давал возможность разговаривать с партнершей, что было проще, чем отрывочные слова и реплики, которыми они с Грейс обменивались, выполняя фигуры сельского танца.

— Пытаетесь заставить ее ревновать? — поинтересовалась Грейс с улыбкой, которую можно было бы принять за кокетливую, не знай он ее так хорошо.

— Не говорите глупости.

Но Грейс уже подхватил под руку местный сквайр, и Томас подавил раздраженный возглас, ожидая, пока она вернется к нему.

— Не говорите глупости, — повторил он.

Грейс склонила голову набок.

— Вы никогда прежде не танцевали со мной.

На этот раз он подождал подходящего момента, чтобы ответить.

— А когда у меня была возможность танцевать с вами?

Грейс отступила на шаг и присела, как требовала фигура танца, но он видел, что она кивнула, признавая его правоту. Он редко посещал местные балы, и хотя Грейс сопровождала его бабушку, когда та приезжала в Лондон, ее редко включали в число приглашенных на светские приемы. Но даже тогда она сидела в стороне с дуэньями и компаньонками.

Они снова сошлись, оказавшись во главе цепочки танцующих. Томас взял ее за руку и повел по проходу между джентльменами и дамами.

— Вы сердитесь, — заметила Грейс.

— Вовсе нет.

— Ваша гордость была задета.

— Всего лишь на мгновение, — признал он.

— А теперь?

Он не ответил. Собственно, ему не пришлось. Они добрались до конца цепочки и заняли места на противоположных сторонах прохода, но когда снова сошлись для короткого хлопка, Грейс сказала:

— Вы не ответили.

Они отступили на шаг, затем сошлись, и он шепнул, нагнувшись:

— Мне нравится играть первую скрипку.

У, нее был такой вид, словно это утверждение ее позабавило.

Томас одарил ее ленивой улыбкой и, когда снова появилась возможность разговаривать, поинтересовался:

— Вас это очень удивило?

Он поклонился, она крутанулась вокруг своей оси и сказала, лукаво блеснув глазами:

— Вы меня никогда не удивляете.

Томас рассмеялся и, когда они снова сошлись для той же фигуры, шепнул:

— Я даже не пытаюсь.

В ответ Грейс только закатила глаза.

Она была отличной компанией. Томас сомневался, что его бабушка желала большего, когда искала компаньонку, чем просто живое существо рядом, способное вовремя сказать «да, мадам», «конечно, мадам», но она сделала хороший выбор. К тому же Грейс находилась на попечении графства, осиротев несколько лет назад, когда ее родители умерли от лихорадки. Ее отец был деревенским сквайром, и они с женой пользовались симпатией окружающих. Так что Грейс была знакома с местным обществом и даже дружила со многими его представителями, что создавало дополнительные преимущества в ее нынешней профессии.

По крайней мере так ему казалось, поскольку большую часть времени он старался держаться подальше от знакомых бабушки.

Музыка замолкла, и Томас позволил себе бросить взгляд на красную штору. Либо его невеста удалилась, либо стала чуть более умелой в искусстве прятаться.

— Вам следует быть добрее с ней, — сказала Грейс, когда он провожал ее с танцевальной площадки.

— Это она отказала мне, — напомнил он.

Но Грейс лишь пожала плечами и повторила:

— Вам следует быть добрее с ней. Затем присела в реверансе и двинулась прочь, оставив Томаса одного, — не слишком приятная перспектива на подобных сборищах.