Полет бабочек

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал он, промокая платком ногу.

Ярость его отступила, высохла, как белье в жаркий день.

— Сахару?

Томасу не давали покоя воспоминания о том, какие звуки издавал Мануэль, какими глазами он смотрел, когда его уводили. Томас больше не видел его в тот день, а Сантос, у которого теперь не было емкости для любимого чая, больше ни разу не позвал своего слугу.

Не желая обсуждать случившееся с остальными, после того как все вернулись из леса, Томас пошел к единственному человеку, с которым мог об этом поговорить.

— Я не знаю, что с ним случилось, — сказал Педро по-португальски.

Спустя всего неделю Томас уже лучше понимал его, благодаря тому, что Педро намеренно говорил медленно и разборчиво, используя простые слова. Томас видел, что повар лжет. Он потел сильнее обычного, и руки у него тряслись, когда он передвигал кастрюлю с тушеными овощами.

— Но мистер Сантос очень рассердился. Он не может пить чай без своего чайника.

Педро снял кастрюлю с огня, но обжег руки и, вскрикнув, снова поставил ее на печь. Он не сводил глаз с кастрюли с овощами, и, хотя пламя зашипело, жидкости пролилось совсем немного. Ему явно стало легче. Когда Томас захотел взглянуть на его руки, он повернулся к нему спиной.

— Não foi nada, — сказал он.

— Педро…

Томас положил руку ему на плечо.

— Я ничего не знаю, — сказал повар по-английски, как будто давным-давно выучил эту фразу и все время повторял ее.

Дождь затих, когда вечер еще не наступил, и Томас пошел прогуляться, чтобы обдумать сложившееся положение. Он искал глазами тропинку, которая привела его когда-то в долину, где он увидел своих бабочек, но та все ускользала от него. Педро, похоже, безумно боится Сантоса, это уж точно, и знает, что сталось с Мануэлем, но никогда не расскажет об этом. Расспрашивать Клару нельзя, не сейчас. Надо дождаться, когда Сантос снова уедет, а пока он не может находиться рядом с ней. Томас не осмелится рисковать и обнаруживать свои чувства к ней, особенно после случая с Мануэлем, когда ярость Сантоса дала о себе знать — умело сдержанная, она определенно скрывалась в его глазах.

Когда он шел по лесу, его поразило полное отсутствие бабочек. Дождь разогнал их: там, где они прежде порхали у него на пути и даже садились ему на плечи, если он стоял достаточно неподвижно, теперь не было видно ни одной; куда все разлетелись — трудно сказать.

А что же Джон? Сантос высказался довольно ясно о том, какие чувства испытывает охотник за растениями к его жене. Хоть Томасу и не хотелось в это верить, но то, что Джон устремлял на нее пылкие взгляды, нельзя отрицать, и еще было заметно, что взгляды эти не возвращались с той же силой. Надо его предупредить. Но в то же время ему не хочется разоблачать себя и вызывать подозрения у Джона или у кого-нибудь еще. Нет, лучше оставить все при себе.

В лесу сгущались сумерки, и Томас повернул назад, к лагерю, чтобы быть дома, прежде чем совсем стемнеет. Он не успел уйти далеко, когда заметил какое-то движение в стороне от тропы: при гаснущем свете он разглядел со спины Джорджа, удалявшегося в глубь леса, а за ним следом шел — вернее, его вели за руку — маленький мальчик Жоаким, которого легко можно было узнать по белой рубашке с короткими рукавами. Непонятно почему, но Томас не стал их окликать, а последовал за ними, стараясь не отстать. Он подаст голос, если поймет, что окончательно потерял их из виду.

Но он не потерял их. Наоборот, он буквально наткнулся на них, когда зашел за дерево. Джордж стоял на коленях перед мальчиком, короткие штанишки у которого были спущены и лежали на земле вокруг его лодыжек. Лицо у Жоакима было скорее грустным, чем испуганным: глаза закрыты, а нижняя губа подрагивала — как если бы он храбро терпел что-то, зная, что это «что-то» скоро закончится. Обеими руками Джордж сжимал ягодицы мальчика, тогда как пенис мальчика был у него во рту. Из глотки его несся какой-то звук — кажется, так пернатые успокаивают птенцов.

Томас совершенно утратил контроль над собой — он повел себя так, как не смог много лет тому назад. Он подбежал и оттолкнул Джорджа от мальчика, вывернул ему руку, заведя ее за спину. Воротник впился Джорджу в шею, и он сдавленно захрипел. Томас ни разу никого в своей жизни не ударил, но тут кулак его сам собой сжался и въехал Джорджу прямо в нос — Сибел рухнул на землю.

— Ты, грязный ублюдок! — заорал Томас на Джорджа, который сидел на земле, хлюпая носом.

Жоаким поднял свои штанишки, развернулся и убежал в сторону лагеря.

— Он ведь еще ребенок!

— Не надо, Томас.

Джордж вытер кровь, сочившуюся из носа, затем посмотрел на руку и попытался ее отряхнуть.

Томас нацелился пнуть его в бок, но сделал это не в полную силу — его переполняло желание напугать, а не покалечить. Джордж вскочил на ноги, шаря в карманах в поисках носового платка.

— Не говори никому, — канючил он. — Пожалуйста, Томас, я сделаю все, что угодно.

— Просто оставь его в покое, — велел Томас. — И ради всего святого, обратись к врачу.

Джордж утирал окровавленное лицо.

— К врачу? Да, конечно, ты прав. Я болен. Мне нужна помощь. Помоги мне, Томас.

Он начал смеяться, но как-то боязливо.

Томас шагнул к нему, и Джордж оборвал смех.

— Хочешь, чтобы я рассказал обо всем Харрису? Или Сантосу?

— Тсс.

Джордж поднял руки. Носовой платок в одной из них развевался, как белый флаг, испачканный кровью боевых ран.

— Пусть это останется нашей тайной. Пожалуйста, Томас. Я больше не буду.

— Как ты жалок, — сказал Томас.

Он сплюнул на землю прямо перед ним. По лицу Джорджа было видно — он знает, что Томас никому ничего не расскажет. Кишка тонка.

Он оставил Джорджа стоять в темноте и направился к лагерю. В груди нарастали рыдания, не давая дышать. А затем на глаза выступили слезы и смешались с каплями вечернего дождя.

Томас был еще ребенком, хотя в то время он чувствовал себя почти мужчиной. С тех пор, стоило ему лишь услышать где-нибудь топот множества ботинок по деревянным полам, как в памяти всплывали мальчишеские голоса, эхом катившиеся по коридору — вечно холодному, пахнувшему пчелиным воском. Позднее, в университете, этот звук опять сопровождал его, правда, голоса у тех, кто шагал рядом с ним, были уже не детскими: все вокруг разговаривали чуть ли не басом и более сдержанно, а значит — тише. И осторожнее.

Именно учитель латыни, мистер Лафферти, показал ему, как варят патоку из сахара. В первый вечер, получив разрешение у директора школы для четверых мальчиков лечь попозже, он выбрал для этого только своих любимых учеников. И Томаса. Томас был не особенно силен в латыни и не сидел на первой парте вместе с остальными тремя, но учитель, увидев рисунки, которыми были украшены все его тетрадки, понял, что Томас увлекается бабочками, и тоже пригласил его к себе.

Как только они вошли в квартиру учителя, где сладко пахло чем-то вроде ирисок, все мальчики: Маркус, с вечно ободранными коленками в болячках; зубрила Генри, говоривший на латыни так, словно с языка его стекал нектар; и Дэвид, такой стеснительный, что Томас ни разу не слышал, чтобы он сказал кому-нибудь хоть слово вне стен класса, — остановились, сбившись, как телята, в кучку, страшно гордые тем, что им разрешили попасть в эти священные стены. В святая святых.

«Входите, мальчики, — сказал учитель. — Сначала попейте».

На кофейном столике уже стояли четыре стакана с напитком, и мальчики набросились на лимонад — они пили, тараща глаза по сторонам, с любопытством осматривая окружающую обстановку.

«А теперь — волшебное зелье».

Учитель повел их в узкую нишу с небольшой керосинкой, где им пришлось встать в затылок друг к другу, Томас оказался последним — учитель что-то делал и комментировал «для тех, кто сзади».

Огонь зажегся, пламя вспыхнуло, звякнул ковш.