Полет бабочек

— Томас…

Она начинает говорить, но понимает, что не сможет найти нужных слов и неизбежно упрется в стену. Все, что она скажет сейчас, будет фальшивым, неуместным — в этом нет никаких сомнений.

— Я пойду, а ты отдыхай, — наконец произносит она.

Машет рукой в сторону умывальника на боковой доске, указывает на полотенце, которое сама туда повесила, и, пятясь, выходит и закрывает за собой дверь.

В начале их знакомства Томас произвел на нее впечатление своими глубокими познаниями о насекомых. Он помог ей поймать в ладони бабочку — это был красный адмирал, — попутно рассказывая о среде обитания этого вида, о том, что крылья его состоят из тысяч чешуек, как кровля дома из гонта. Он предпочитал называть бабочку настоящим именем — красный адмирабль [1], настолько он восхищался этим маленьким существом. Но она почти не слушала; зато чувствовала тепло его ладони на своей руке, летнее солнце на закрытых веках, запах дождевых облаков, собиравшихся на небе.

Когда Бразилия поглотила его и письма перестали приходить, ей представлялось — она слышит, как из-за горизонта доносятся монотонные раскаты грома. Теперь, лежа на своей высокой белоснежной кровати, она ощущает это неприятное громыхание внутри себя. Почему ей снова одиноко и так не по себе, хотя муж ее вернулся и находится в соседней комнате? Все это время с ней в доме жила лишь служанка Мэри, чтобы составить ей компанию, и если ночью случалось что-нибудь, то встать и выяснить, из-за чего шум, было некому, кроме нее самой. Вот и на прошлой неделе она услышала странный стук на первом этаже, пошла вниз и обнаружила, что в дом каким-то образом забралась лисица — прокралась из парка в поисках еды. Софи на цыпочках так тихо спускалась по лестнице, что застигла лису врасплох — она успела лишь заметить, как незваная гостья сверкнула глазами при свете фонаря и улизнула наружу, царапая когтями каменный пол. Этот звук разогнал остатки ночного сна, но еще более навязчивым был резкий запах лисицы, который преследовал ее даже после того, как она заперла наружную дверь и поднялась по лестнице в свою спальню.

В темноте кажется, будто он еще не вернулся домой, будто ей все еще снятся сны о том, что он — в джунглях. А простыни все такие же холодные, как и прежде.

И все же ее иссушенное сердце немного смягчается. Когда в его спальне они встретились глазами, что-то сжалось у нее в груди, напомнило о том, что Томас, в конце концов, не чужой ей человек, хоть и ведет себя так. Он оставался в своей комнате весь день и до самой ночи. Перед тем как лечь спать, она постояла у его двери, взявшись за круглую ручку и приложив ухо к прохладному дереву. Муж дышал прерывисто, похрапывая. Она предположила, что он, истощенный до предела, просто провалился в сон, тем более что постель была для него верхом роскоши после года, проведенного в скрипучих гамаках или на узких койках.

За окном, в ветвях сливового дерева, завывает ветер — словно собака тихо скулит, готовясь к прыжку. Сквозь щель между портьерами Софи замечает какое-то движение снаружи. Чуть раньше, когда еще горела лампа, она испуганно обернулась — ей показалось, что кто-то пальцами стучит в окно. Отдернув портьеру, она увидела мохнатого мотылька, который с жужжанием летал кругами, кидался на стекло, будто намереваясь разбить его.

Временами она просыпается среди ночи с ощущением того, что ее чем-то придавило и ей не встать. Порой, засыпая в постели, она начинает куда-то проваливаться, и жаркие руки тянутся к ней. В сентябре прошлого года было невыносимо душно, и она почти все ночи проводила обнаженной, подобно леди Годиве, портьеры оставляла открытыми, чтобы ее будили первые лучи солнца и она могла снова надеть ночную сорочку до того, как войдет Мэри. Впрочем, вряд ли Мэри было до этого дело. Но теперь, ощущая кожей грубую ткань накрахмаленной ночной сорочки, она не решается ее снять — не потому, что ей очень холодно, и не потому, что Томас находится в соседней комнате.

Она поворачивается спиной к окну и закрывает глаза. Засыпает, и ей снится, что она хочет облегчиться. В своем сне она бродит по городу, и разные люди предлагают ей ночные горшки: они выхватывают их из-под плащей, словно проделывают фокусы, на лицах этих людей — ликование. Чтобы воспользоваться одним из горшков, ей пришлось бы поднять свои тяжелые юбки и сесть на корточки прямо посередине улицы. Поэтому она продолжает бродить, но стоит подойти к любому из кустов, как она оказывается у всех на виду. Совсем отчаявшись, она все же берет горшок у сообразительного на вид мужчины с сощуренными глазами, который протягивает необходимый ей предмет своими обгоревшими, ободранными руками. Она собирается использовать горшок по назначению, но этот самый мужчина уже созвал целую толпу зевак, и Софи понимает, что не в состоянии опорожнить мочевой пузырь в присутствии публики, как и в присутствии этого человека с противными глазками.

В конце концов она просыпается из-за тяжести внизу живота и понимает, что единственный способ освободиться от кошмарного сна — это встать с постели. Она нащупывает ночной горшок и садится над ним на корточки. Горячая струйка обжигает ногу, и она чертыхается. Закрыв глаза, с облегчением мочится, а влага, попавшая на ногу, тем временем мгновенно остывает. Софи открывает глаза — вокруг ничего не видно, только неистовый багровый свет давит ей на веки. В окне раздается стук, затем еще раз, более настойчивый. Она вскакивает на ноги — этот мотылек все никак не оставит ее в покое, вот и теперь издевается, — тут же задевает ногой горшок, и настает ужасный миг тишины, после которого моча разливается по полу.

Она ощупью находит полотенце и, вытирая за собой лужу, начинает плакать — она знает, что запах будет отвратительный, он въестся в половицы и будет долго держаться, даже если все тщательно помыть и выскрести. Стук в окно повторяется, но когда она отодвигает портьеру, то видит не мотылька, а веточку сливового дерева, которая раскачивается от ветра и слегка задевает окно — ее набухшие почки ласкают стекло.

— Доброе утро, — обращается Софи к мужу, когда он входит в гостиную.

Он садится напротив нее за стол, накрытый к завтраку — вареное яйцо, ломтик поджаренного хлеба, лучший серебряный сервиз.

— Чаю?

Она ожидает, что он ответит, но он просто берет со стола чашку и молча протягивает. Смотрит прямо ей в лицо и ждет. Она поднимает серебряный чайник и наливает из него. Вместе они наблюдают за тем, как жидкость льется тонкой дугой, повинуясь движению ее запястья вниз-вверх и снова вниз. Не проливается ни капли. Он кивает головой так неопределенно, что она не уверена — выражение ли это благодарности или, может, у него просто чешется за воротником.

Она не знает, что делать, поэтому говорит о погоде, о том, что ей удалось отремонтировать в доме, пока он отсутствовал, — задняя дверь однажды практически слетела с петель; о разливе реки прошлой осенью, когда поля оказались под водой; о том, кто из их знакомых на ком женился, — ты не поверишь, за кого мисс Прим выходит замуж (всего-навсего за самоуверенного мистера Винчестера!); о собственном самочувствии — в целом хорошем. Томас тем временем хлюпает чаем и заглатывает яйцо. Он попадает рукавом в желток и, желая поправить дело, подносит манжету ко рту и слизывает. Его язык работает как у кошки. Он замечает, что она, умолкнув, смотрит на него, и медленно опускает руку, неожиданно смутившись. Лицо его заливается румянцем. Покончив с завтраком, он сидит, сложа руки на коленях, и смотрит на них пристально, словно они опять собираются что-нибудь вытворить. Внешне кажется, что он ее слушает, настолько сосредоточен его взгляд, устремленный на колени; но ни на одну новость он так и не реагирует. Отчаявшись, она рассказывает ему случай с ночным горшком. Облекает свой рассказ в самый шутливый тон: она обязательно удивит его и заставит заговорить.

— Так вот, представь себе, в моей комнате с утра стоит этот дивный запах, а у меня не хватило духу попросить Мэри о том, чтобы она прибралась там.

1

Admirable (фр.) — восхитительный, выдающийся, поразительный, превосходный.