Кровь цветов

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Летним утром, спустя полгода, как мы перебрались в Исфахан, проснувшись, я вспомнила стихотворение, которое часто читала вслух моя матушка, о возлюбленной с щеками, будто розы, волосами черными, словно уголь, и дразнящей родинкой у рубиновых губ.

Мой возлюбленный не был ни красивым игроком в чавгонбози, как у Нахид, ни могущественным старым шахом, ни одним среди тысяч молодых людей, собиравшихся на мостах Исфахана, куривших кальян в его кофейнях или праздно шатавшихся по кварталу Четырех Садов. Мой возлюбленный был куда загадочней, куда разнообразней, куда чудесней — это был сам город. Каждый день, встав со своей подстилки, я выходила изучать его. Не было глаз голодней моих: они запомнили все дома, людей, животных моей деревни, и теперь я не могла насытиться новыми.

Начинать лучше всего было с мостов Исфахана. Отсюда можно было увидеть величественные горы Загрос, мчащуюся подо мной реку, купола зданий, мерцавшие, как звезды, над домами цвета земли. Одним из самых моих любимых был мост Тридцати Трех Арок, именно по нему мы впервые въехали в Исфахан. Стоя в одной из его знаменитых арок, я наблюдала за людьми, прибывавшими в город и покидавшими его. Некоторые из них, с кожей черной, словно нефть, были с залива, другим, с северо-запада, в наследство от предков-монголов достались раскосые глаза и прямые черные волосы. Иногда попадались кочевники, ноги которых были похожи на стволы деревьев: им приходилось, неся на спинах свои детей, подниматься вверх в горы, чтобы найти новые пастбища для овец.

Город утолял и мою любовь к коврам. Куда бы я ни устремляла взгляд, везде я видела узоры. Я изучала растения, деревья и цветы Четырех Садов, чтобы понять, как по-настоящему выглядит изображенное на коврах; сам квартал казался мне огромным ковром. По той же причине я рассматривала туши и дичь, которые продавали на базаре: крепкого мускулистого онагра, изящную газель и даже величественного льва, чью гриву так трудно рисовать. «Говорят, можно рисовать лошадей тысячи лет, прежде чем они начнут выскакивать из-под твоего пера, будто живые», — сказал однажды Гостахам.

Я внимательно изучала ковры, которые привозили со всех концов Ирана, и училась распознавать узлы и узоры, характерные для каждой части страны. Даже здания, окружавшие Лик Мира, помогали мне придумывать узоры. Однажды, проходя мимо Пятничной мечети, я заметила, что изразцы на стенах около дверного проема напоминают мне ковры для молитвы. Они были темно-синими, с яркими белыми и желтыми цветами, окруженными зеленым клевером. Я пообещала себе, что когда-нибудь научусь ткать такие же сложные узоры.

Дома ковры занимали большую часть моих дневных мыслей. Я решила усвоить все, что знал Гостахам, и теперь день и ночь работала над заказами, которые он поручал мне. Я быстро сделала эскиз «ботех» и получила разрешение ткать ковер по нему. Один из работников мастерской соорудил у нас дома простой станок, на который я натянула хлопковые нити. Гостахам одолжил мне денег, чтобы купить шерсть, и я пошла на базар выбирать цвета, совсем как он в юности. Я решила купить пряжу простых оттенков, как те, что использовались в моей деревне: насыщенно-коричневую, окрашенную скорлупой грецких орехов, пурпурную — от корня старой марены, алую — из кошенили, желтую — из цветов сафлора. Но как богат был набор оттенков на Большом базаре! Я пришла в восхищение от тысяч мотков шерсти, висящих, словно фрукты на дереве. Здесь были и оттенки синего — от лазури светлой, как летнее небо, до самого темного индиго. И это лишь синий! Глядя на мотки шерсти, я воображала разные цвета рядом друг с другом на ковре. Как насчет лимонно-зеленого или потрясающего оранжевого? Или винно-вишневый с царственно-синим? Я выбрала двенадцать оттенков, радовавших мой глаз, — гораздо больше, чем я обычно использовала для ковров. Оказалось, что меня влекут яркие цвета: желтый, словно пух цыпленка, травянистый зеленый, оранжевый, как восход солнца, гранатово-красный. Принеся ослепительные мотки домой и установив их на вершине станка, я нарисовала водяными красками рисунок, чтобы правильно вывязывать цвета, которые собиралась использовать. Мне не терпелось начать ковер, помня, как важно доказать, что я приношу пользу в доме. В обед, пока все спали, я вязала, и вскоре ковер под моими пальцами начал обретать вид.

Пока я была занята ковром, матушка пыталась отдалиться от Гордийе, делая травяные снадобья. Лекарства стоили дорого, и хотя она не была большим знатоком их изготовления, Гордийе разрешила матери заниматься этим, так как думала, что в деревне матушка обрела особые силы.

Целыми днями моя матушка собирала корни, растения, травы и насекомых у подножия гор Загрос. Она часто посещала аптекарей, чтобы расспросить о травах Исфахана. Когда-то Кольсум поделилась с ней несколькими рецептами, и матушка помнила их до сих пор. Она также научилась варить снадобья для лечения головной боли и женских трудностей. И хотя снадобья получались вязкими и черными, Гордийе верила в ее силы. Однажды, когда у Гордийе разболелась голова, матушка дала ей отвар, снявший боль и позволивший уснуть.

— Нужно делать больше таких прекрасных лекарств, — заключила Гордийе.

Она пообещала матери, что, когда та приготовит достаточно для дома, остаток ей можно будет продавать и оставлять деньги себе. Это обрадовало матушку — теперь она могла заниматься тем делом, в котором Гордийе не разбиралась.

Однажды Нахид навестила меня, чтобы посмотреть, как я выгляжу в ее старой одежде. Я надела шафрановое платье, шаровары, подшитые матерью, и тот самый дивный лиловый халат.

— Ты такая хорошенькая! — похвалила Нахид. — И щеки у тебя румяные, словно розы.

— Приятно снова надеть яркое после года в черном, — ответила я. — Благодарю тебя за щедрость.

— Не стоит благодарности, — ответила Нахид. — А теперь, надеюсь, я могу рассчитывать на твою помощь? Ты пойдешь со мной на поло?

В этот день я не могла пойти на площадь, у меня было много работы.

— Нахид-чжан, я бы с радостью, но мне надо помочь дома.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — мне так нужна твоя помощь.

— Но как же я успею закончить работу?

— Зови Шамси, — повелительным тоном сказала Нахид.

Вошла Шамси в красивом оранжевом шарфе и дешевых базарных бусах. Нахид вложила пару монет в ее ладонь и шепнула, что она получит еще больше, если выполнит сегодня мою работу. Шамси ушла, позвякивая монетами и весело улыбаясь.

Все же я не хотела идти на площадь.

— Ты не боишься, что в один прекрасный день нас поймают?

— Тогда скажем, что мы впервые пришли сюда. А теперь пойдем.

— Но только ненадолго, — согласилась я, хотя чувствовала тревогу.

Мы выскользнули наружу, когда Гордийе отвернулась.

Нахид нужно было передать письмо Искандару, открывающее ее чувства к нему. Она не стала читать его вслух, потому что хотела, чтобы ее возлюбленный был первым, чьи глаза увидят это письмо. Она говорила, что хочет признаться ему в вечной любви словами, которые используют поэты. Я знала, что ее изящный почерк донесет признание до самого сердца Искандара.

Пока мы шли к Лику Мира, солнце палило безжалостно. На синем куполе неба не было ни единого облачка, защищающего от лучей. Дышать под пичехом было словно вдыхать огонь, одежда пропиталась потом. Когда мы пришли, игра уже началась. Зрители кричали сильней, чем обычно, — была ничья. Пыль висела в воздухе и оседала на нашей одежде. Я надеялась, что игра закончится скоро и никто не обнаружит, что я бросила свои обязанности. Но игра продолжалась до тех пор, пока игроки не устали, и была объявлена ничья.

Но Нахид, казалось, и не заметила, что команда Искандара не выиграла.