Страница 32 из 51
Он прекрасно понимает, что, Антонина Ивановна никогда не согласится на развод…
Поэтому он гонит ее прочь и (в который уже раз!) запрещает писать ему и тем более наносить визиты.
— Пошла вон, гадина! Знать тебя не хочу!
Баронесса фон Мекк привычно сочувствует: «Бедный Вы, бедный, какое тяжкое положение Вам послала судьба; как трудно бывает возвратить себе раз потерянную свободу. Да пошлет Вам бог силы и здоровья переносить это несчастье, но мне кажется, что все-таки надо бы стараться освободиться из этого положения, а теперь пока, конечно, бежать подальше от этого кошмара…»
Алеша сочувствует и мягко намекает на то, что кроме коньяка есть и другие напитки… Квас, например, или чай.
К черту квас!
К черту чай!
К черту Антонину Ивановну!
Почему он не царь Иоанн Васильевич? Повелел бы отрубить ей голову и жил бы спокойно! Нет, лучше заточить в монастырь. Рубить головы как-то, знаете ли, не комильфо…
Впервые в жизни он с удовольствием читает русскую прессу.
Пресса отзывается об «Онегине» без особых восторгов, но в целом пишет об опере хорошо, что не может не радовать Петра Ильича.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ «МАРЬЯЖНАЯ ДИСПОЗИЦИЯ»
«Мой милый, обожаемый друг! Пишу Вам в состоянии такого упоения, такого экстаза, который охватывает всю мою душу, который, вероятно, расстраивает мне здоровье и от которого я все-таки не хочу освободиться ни за что, и Вы сейчас поймете почему. Два дня назад я получила четырехручное переложение нашей симфонии, и вот что приводит меня в такое состояние, в котором мне и больно и сладко. Я играю — не наиграюсь, не могу наслушаться ее. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаза, а как встаю наутро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть. Боже мой, как Вы умели изобразить
и
и
«Я всю прошлую ночь видела Вас во сне, — писала она теперь, — Вы были такой славный, мое сердце рвалось к Вам…»
«Если бы Вы знали, как я люблю Вас. Это не только любовь, это обожание, боготворение, поклонение…»
«Сегодня буду играть в четыре руки Ваши сочинения, буду восхищаться и возбуждаться…»
Она стареет и становится все откровеннее и откровеннее.
Он прощается с молодостью и становится все сдержаннее и сдержаннее.
Она любит его и порой доходит чуть ли не до безрассудства.
Он понимает, что никогда не сможет быть подле нее, что дружеская переписка — это вершина их отношений, и прилагает все усилия для того, чтобы сохранить существующее положение вещей.
«Мои отношения к Вам, таковы, как они теперь, составляют для меня величайшее счастье и необходимое условие для моего благополучия. Я бы не хотел, чтоб они хоть на одну йоту изменились. Между тем я привык относиться к Вам как к моему доброму, но невидимому гению. Вся неоцененная прелесть и поэзия моей дружбы к Вам в том и состоит, что Вы так близки, так бесконечно дороги мне, а между тем мы с Вами незнакомы в обыденном смысле слова», — писал он баронессе.
После случайной встречи на дороге в Браилове, где Чайковский и баронесса фон Мекк проехали друг мимо друга, баронесса сразу же призналась: «…я в восторге от этой встречи. Не могу передать, до чего мне стало мило, хорошо на сердце, когда я поняла, что мы встретили Вас, когда я, так сказать, почувствовала действительность Вашего присутствия в Браилове. Я не хочу никаких личных сношений между нами, но молча, пассивно находиться близко Вас, быть с Вами под одною крышею, как в театре во Флоренции, встретить Вас на одной дороге, как третьего дня, почувствовать Вас не как миф, а как живого человека, которого я так люблю и от которого получаю так много хорошего, это доставляет мне необыкновенное наслаждение; я считаю необыкновенным счастьем такие случаи».
Ему жаль ее, жаль себя и, разумеется, жаль своей свободы, которую он непременно утратит, лишившись щедрой материальной поддержки.
Ей хочется действовать… желания, обуздываемые годами, порой принимают весьма причудливые формы.
Однажды она решит, что неплохо бы было познакомить сына Колю с Тасей, племянницей Чайковского, дочерью его сестры Александры Ильиничны. Чем дальше, тем больше нравится ей эта мысль. Их семьи породнятся! Петр Ильич станет ее родственником! Как по-русски называется дядя жены по отношению к матери мужа?
Она морщит лоб, вспоминая нужное слово и вдруг начинает смеяться. Зачем усложнять? Она будет звать его кузеном!
— Мой кузен Петр Ильич Чайковский!
— Мой кузен Петр Ильич!
— Мой кузен Петр!
— Мой кузен!
— Мой!
— Мой!!
— Мой и ничей больше!!!
— Мама! — вбегает к ней в спальню перепуганная младшая дочь Милочка. — Что случилось?! Ты звала на помощь?! На тебя напали разбойники?!
В руках у Милочки деревянная указка. Она полна решимости сражаться.
Сбегаются слуг и, приходит Юлия.
Юлия в халате, лицо ее выражает недовольство.
— Мила! — строго говорит она, беря сестру за руку и отбирая другой рукой у нее указку. — Как тебе не стыдно! Переполошила всех! Разбудила маму! Ты же видела, что за ужином мама пила порошки от бессонницы.
— Разбойники напали на маму!
Милочка упирается и не хочет уходить. Нельзя оставлять маму одну.
— Иди, Милочка, — просит она. — Не волнуйся за меня, никаких разбойников тут нет.
— Разумеется — нет! — хмурится Юлия. — Кроме тебя во всем Браилове не сыскать ни единого разбойника! Пойдем спать, завтра у нас трудный день.
— Не надо ругать ребенка, — в ее голосе прорезывается металл. — Она ни в чем не виновата. А теперь уходите все! Я хочу спать!
Тихие шаги, скрип двери. Выждав для верности минуту-другую, она неслышно встает с кровати, переносит свечу с туалетного столика на письменный, берет из лежащей на столе стопки и кладет перед собой чистый лист бумаги, обмакивает перо в чернильницу…
Она не хочет, чтобы он знал о том, что письмо написано ночью. Пусть думает, что она пишет ему утром перед отъездом.
Так, вначале — о музыке…
Предложить ему поставить нашу симфонию в Париже, у Колонна, за мой счет…
Теперь можно и о главном: «Знаете, милый друг мой, что мне очень бы хотелось как-нибудь познакомить наших юношей — Тасю и Колю. Мне бы очень нравилось, если бы они могли расти и воспитываться, зная, что они предназначены друг другу, но этот отвратительный свет с его правилами и приличиями совсем ставит меня в тупик, я ничего придумать не могу там, где надо соприкасаться с его требованиями. Но во всяком случае, не придет ли Вам какая-нибудь мысль на способ, которым было бы можно их познакомить, конечно, не беспокоя тут Вас ни на волос…»
Деловая женщина только подумает о чем-то, как в голове уже созрел готовый план действий.
«Нельзя ли было бы, чтобы Вы дали мне какое-нибудь поручение к Тасе, которое я исполню посредством Коли? Ему, вероятно, начальница дозволила бы визиты к Тасе. так как он приезжал бы, по моему распоряжению, не иначе как с Иваном Ивановичем, человеком почтенных лет и внешности. Как вы думаете об этом, милый друг?»
Не обидится ли Петр Ильич? Не сочтет ли меня бестактной и назойливой?
«Пожалуйста, только говорите мне Ваши мнения так же откровенно и искренно, как я говорю Вам каждую свою думу, каждое желание. Если бы такое знакомство между этими детьми завязалось, то я, конечно, просила бы Вас узнать и сообщить мне, какое впечатление произведет мой юноша на Вашу девицу, чтобы знать, чего держаться дальше. Ведь мы с Вами не будем друг с другом в приличия играть, не правда ли, мой дорогой».