Страница 80 из 93
В чистенькой, скудно обставленной квартире Шая царила казарменная аккуратность: старые половицы, выцветшие зеленые занавески, несколько невыразительных предметов мебели, на белых стенах — ничего. От Джеки я знал, что Шай живет тут шестнадцать лет, с тех пор как старый безумный мистер Филд умер и квартира освободилась, но жилье все еще выглядело временным. Шай мог собраться и сняться с места за пару часов, совершенно бесследно.
Шай и Холли сидели за небольшим деревянным столом, заваленным книгами: настоящая жанровая сценка со старой картины неизвестно какого столетия — отец и дочь в мансарде, увлеченные загадочной историей. В тусклой комнате под светом торшера они выглядели как самоцветы: рубиново-красная кофточка и золотистые пряди Холли, иссиня-черный глянец волос Шая и густо-зеленый свитер. Шай поставил под стол скамеечку, чтобы ноги Холли не болтались. Похоже, скамеечка была самым новым предметом в комнате.
Эта милая картинка исчезла через мгновение: оба взвились, как пара виноватых подростков, застигнутых за раскуриванием косячка. Две пары голубых глаз вспыхнули одинаковой тревогой.
— Мы математику делаем! Дядя Шай мне помогает, — смущенно объяснила Холли, краснея и становясь обычной девочкой.
Это меня несколько успокоило: я уже начал подозревать, что она превращается в невозмутимую супершпионку.
— Ага, ты говорила, — сказал я. — И как дела?
— Нормально. — Холли мельком глянула на Шая, но брат уставился на меня без всякого выражения.
— Замечательно.
Я обошел стол и небрежно взглянул через их плечи.
— Да, похоже, все правильно. Ты сказала дяде спасибо?
— Ага. Много раз.
Я взглянул на Шая, вопросительно подняв бровь.
— Сказала-сказала, — подтвердил он.
— Приятно слышать, — заметил я. — Мне нравятся хорошие манеры.
Холли с угрюмым видом поднялась со стула.
— Папа…
— Холли, милая, ступай вниз, — сказал я. — Доделаешь математику у бабушки. Если она спросит, где дядя Шай и я, скажи, мы скоро спустимся. Хорошо?
— Хорошо. — Холли медленно собрала вещи в портфель. — Больше ничего не говорить?
— Больше ничего, милая, — кивнул я. — Мы с тобой потом поговорим. А сейчас иди скорей.
Холли еще раз оглядела стол между нами, пытаясь постичь больше, чем под силу любому взрослому. На ее лице читалась такая путаница раздрызганных чувств, что за одно это мне захотелось прострелить Шаю колено. Холли на секунду прижалась к моему боку плечом; мне хотелось обнять ее, чтобы кости затрещали, но вместо этого я легонько потрепал ее мягкие волосы и подтолкнул к двери. Легкая, как феечка, моя дочь сбежала вниз по толстому ковру. Из родительской квартиры донесся приветствующий хор голосов.
— А я-то удивлялся, почему у нее деление в столбик вдруг так хорошо пошло, — заметил я, захлопывая дверь. — Правда, забавно?
— Она же не дура, — сказал Шай. — Ей только нужно немного помочь.
— Да, я знаю. Но помог именно ты, за что тебе большое спасибо. — Я уселся ка стул, оттащив его подальше от яркого снопа света и от Шая. — Милая квартирка.
— Ага.
— Помню, у миссис Филд на стенах висели портреты отца Пио, а пахло гвоздичными леденцами. Честно говоря, все изменилось в лучшую сторону.
Шай расслабился и поудобнее устроился на стуле, но мышцы на его плечах бугрились, как у леопарда, готового к прыжку.
— Где же мои манеры? Я же тебе выпить не предложил! Виски будешь?
— А как же? Перед ужином для аппетита в самый раз.
Шай, откинувшись на стуле, дотянулся до буфета и вытащил бутылку и два стакана.
— Лед?
— Давай. Сделаем как положено.
Судя по напряженному блеску глаз, оставлять меня одного ему не хотелось, но выбора не было. Он понес стаканы в кухню: открылась дверь холодильника, посыпались кубики льда. Виски оказался первый класс: односолодовый «Тирконнелл».
— Хм, у тебя губа не дура, — заметил я.
— А что тебя удивляет? — Шай вернулся, встряхивая лед в стаканах. — А вот разбавлять даже не проси.
— Обижаешь.
— Правильно. Тот, кто разбавляет, не заслуживает виски. — Он налил нам на три пальца и толкнул стакан по столу ко мне. — Твое здоровье! — сказал он по-ирландски, подняв свой стакан.
— За нас, — сказал я.
Стаканы звякнули. Виски потек обжигающей золотой волной ячменя и меда. Мой гнев улетучился; меня переполняла спокойная собранность и готовность. Во всем мире не осталось никого. Мы смотрели друг на друга через шаткий стол; тени от яркой лампы покрыли лицо Шая боевой раскраской, скопились по углам. Все было так знакомо, почти умиротворяюще, как будто мы готовились к этому мигу всю жизнь.
— Ну, — спросил Шай, — как возвращение домой?
— Зашибись. Ни за что бы не пропустил.
— Скажи-ка, ты и вправду будешь теперь приезжать? Или наплел Кармеле, чтобы не расстраивалась?
— Как можно? — улыбнулся я. — Нет, я всерьез. Ты счастлив?
Шай дернул уголком губ.
— Кармела и Джеки считают, что ты скучаешь по семье. Похоже, вскоре их ждет большое разочарование.
— Обидно. Думаешь, мне плевать на семью? Ну, на тебя — допустим, но на остальных…
— Именно! — Шай рассмеялся в свой стакан. — Здесь у тебя планов быть не может.
— Я тебя удивлю: планы есть у всех и всегда. Впрочем, не забивай себе голову. Планы планами, а приезжать буду часто, Кармела и Джеки останутся довольны.
— Хорошо. Напомни, чтобы я показал тебе, как сажать папашу на унитаз и потом снимать.
— Ну да, ты же тут в следующем году не часто будешь, — понимающе кивнул я. — Магазин твой, и все такое.
Что-то промелькнуло в глубине глаз Шая.
— Да. Это верно.
Я поднял стакан.
— Ты молодец. Ждешь не дождешься?
— Я это заслужил.
— Да, конечно. Знаешь, вот какая закавыка: я буду появляться наездами, но вряд ли перееду насовсем. — Я с любопытством оглядел квартирку. — У человека ведь есть собственная жизнь, ты же понимаешь?
В глубине глаз брата что-то вспыхнуло.
— Я и не просил тебя переезжать, — ответил он ровным голосом.
Я пожал плечами.
— Ну, ведь кто-то должен быть рядом. Знаешь, па… совсем не желает в дом престарелых.
— Твоего мнения я не спрашивал.
— Разумеется. Он говорит, что у него план есть. Я бы на твоем месте пересчитывал его таблетки.
Огонь в глазах брата разгорался.
— Секундочку… Ты мне будешь рассказывать о моих обязанностях перед папой? Ты?
— Что ты, я только сообщаю. Не хочется, чтобы тебе пришлось жить с чувством вины, если вдруг что случится.
— Какой, к чертям, вины? Сам считай свои таблетки, если тебе надо. Я за вами приглядывал всю свою жизнь. С меня хватит.
— Знаешь что? — сказал я. — Рано или поздно тебе придется бросить эту идею, будто ты всю жизнь был для всех рыцарем в блестящих доспехах. Пойми меня правильно, это забавно наблюдать, но есть четкая грань между иллюзией и ложью, а ты переступаешь эту грань.
— Ты понятия не имеешь… — Шай покачал головой. — Ни малейшего понятия.
— Да неужели? Мы с Кевином как-то вспоминали, как ты за нами приглядывал. Знаешь, что первое пришло в голову — Кевину, не мне? Как ты запер нас обоих в подвале номера шестнадцатого. Кевину было два, что ли, может, три? Тридцать лет прошло, а он по-прежнему не любил туда ходить. Да, в ту ночь за ним отлично приглядели.
Шай захохотал, откинувшись назад так, что стул опасно накренился. Тени превратили глаза и рот брата в бесформенные провалы.
— В ту ночь… — повторил он. — Ну конечно. Хочешь знать, что случилось в ту ночь?
— Кевин описался. Его просто парализовало. Я ободрал руки в лохмотья, пытаясь оторвать доски с окна, чтобы выбраться. Вот что случилось.
— В тот день па уволили, — сказал Шай.
Вообще-то па увольняли постоянно, а потом и вообще перестали нанимать. Эти дни никому не нравились, тем более что обычно недельная получка заменяла отцу заявление об уходе.
— Уже стемнело, а его все нет и нет, — продолжал Шай. — Тогда ма отправила нас всех в постель — мы тогда вчетвером спали на матрасах в задней спальне; это потом, когда появилась Джеки, девчонок переселили в другую комнату. Ма завелась по полной программе: мол, она на порог отца не пустит, пусть спит в канаве, откуда родом, и пусть его отдубасят, переедут машиной и бросят в тюрьму одновременно. Кевин скулил, что хочет папу, черт его знает зачем, ма заорала, дескать, заткнись и спи, а то твой драгоценный папочка вообще больше не придет. Я спросил, что делать дальше, а она ответила: «Теперь ты мужчина в доме, будешь о нас заботиться. В любом случае у тебя получится лучше, чем у этого засранца». Если Кевину было два, то мне, стало быть, сколько? Восемь?