Лисица на чердаке

Вот почему сегодня Мици была воистину одинока в окружавшем ее мраке и воистину в безысходном отчаянии.

У Мици ни на секунду не возникало сомнения в том, что охвативший ее накануне религиозный экстаз будет длиться вечно. Ни разу не закралась к ней мысль о том, что после того, как бог обрел ее душу и завладел ею, она может снова лишиться его благодати. Или ее духовные очи тоже поражены слепотой? Возможно ли это? Ведь бог должен быть здесь, возле нее!

Мици вспомнилась игра «холодно-горячо», в которой один играющий с завязанными глазами ищет спрятанный предмет, а все остальные ему помогают, подсказывая «холодно!» или «горячо!». Нет, конечно, не может она быть совсем одинока, когда вокруг (так ее учили) незримо присутствуют сонмы святых. Да, их сонмы и сонмы, и все они видят бога! Так неужто никто из них не подскажет ей, «холодно» или «горячо»? Ведь бог ДОЛЖЕН быть где-то здесь!

Ах, если бы она была зрячей и могла читать! Святые отцы (она знала об этом) тоже, подобно ей, испытали в свое время этот «мрак души»: они бы не отринули ее, подали бы ей надежду.

Святая Тереза Авильская… Она писала о «засухе души», о том, что временами даже величайшие из мистиков теряли способность молиться. Но ведь у Терезы вместе с тем сказано где-то и о «трех источниках», могущих напоить влагой эту пустыню души? Увы, Мици так невнимательно слушала в школе, когда монахиня читала им эти строки, что у нее осталось лишь самое смутное представление, о каких «трех источниках» там говорится (и именно поэтому теперь ей казалось, что там-то она непременно нашла бы ответ ни мучивший ее вопрос). «Первый источник» был… где, в чем? Ах, если бы она была зрячей, чтобы прочесть сейчас эту книгу!

Но все же почему бог сделал это? Зачем (и трепет бунта подымался в ее уязвленной душе), зачем дал Он ей познать всю глубину своей любви, зная, что потом Он ее отымет? О, как жестока любовь, так за ее любовь ей отплатившая! Ведь Мици благословляла даже свою слепоту, открывшую ее сердцу доступ к сладостному единению с Ним. Но лучше бы ей никогда не изведать этого блаженства, чем, изведав, лишиться его… в довершение к своей слепоте.

Но ведь Тереза… О, если бы она могла хотя бы ПРОЧЕСТЬ…

В этом состоянии душевного смятения Мици услышала стук в дверь, и в комнату вошел ее дядя.

В это утро беспокойство, владевшее Отто, заставило его подумать о том, как Мици должна быть сейчас одинока: ведь, кроме старой Шмидтхен, никто, насколько ему было известно, не заходит ее проведать, а это никак не годится — чтобы она тосковала там, у себя, одна, не имея, чем заняться. Хоть нога и побаливает, а он должен вытащить Мици на прогулку. Ему-то, конечно, большие прогулки не под силу; так, может, лучше, если с ней погуляет Франц? Или этот молодой англичанин? Он сумеет, надо думать, выкроить часок, чтобы повести на прогулку бедную девочку?

Но прежде надо узнать, захочет ли она. За этим-то он и пришел к Мици. Но одного взгляда на нее было для Отто достаточно: Мици, сжавшись в комочек, сидела за столом, на котором стоял нетронутый завтрак, и такая душевная мука отражалась на ее лице, что ни о каких прогулках с малознакомыми людьми нечего было и думать. Она даже отвечала Отто как-то бессвязно; казалось, ей было не до разговоров, даже с ним.

Но Отто решил не отступать, раз уж он сюда пришел. Может быть, она хочет, чтобы он почитал ей вслух? При этом предложении Мици вся задрожала, но утвердительно кивнула головой.

— Прекрасно, так что же тебе почитать?

Увы! Слушать «Терезу», зная, что дядя за ней наблюдает, значит обнажить перед ним свою душу, а в душе у Мици такое страшное творилось сейчас, что никому не могла она позволить заглянуть в нее. И именно потому, что ей страстно хотелось услышать слова «Терезы», Мици предложила первое, что ей пришло на ум: Фому Кемпийского. Это было безопаснее, и к тому же (сказала она себе) дяде с его уравновешенным умом Фома должен быть ближе. Кто знает, быть может, и Фома сумеет облегчить ее душу.

Но бесстрастный голос Отто заставлял сухие средневековые апофегмы Фомы звучать еще суше: слова падали резко, как на строевом учении, и внимание Мици скоро отвлеклось. Ее душа была свежа и нетронута, а теперь лежит, поверженная во прах, увядшая, высохшая, как трава …

— «Затвори дверь твою и призови к себе Иисуса, возлюбленного своего, и пребудь с ним в келье своей…», — доносился до нее размеренный голос Отто. Да, да, так! Ну, а если ты призываешь его, но он не приходит?

Фома только усугубил ее тоску. Значит, она была всего лишь игрушкой в руках бога.

Но важнее всего и превыше всего для христианина (читал Отто), чтобы он:

— «Отринув от себя все, отринул и самого себя — полностью отказался от себя, истребил в себе всякую крупицу любви к себе самому…»

Тут, на мгновение оторвавшись от книги, Отто бросил взгляд через плечо, так как в дверь молча заглянул Франц, сделал удивленное лицо и исчез. И то ли потому, что в голосе Отто произошла еле уловимая перемена, то ли потому, что сама Мици в эту секунду с непостижимой силой почувствовала боль за свое неповторимое, отверженное «я», но только яростные слова эти поразили ее, как удар грома, и болезненная дрожь пробежала по телу: как надо это понимать? Неужели Фома говорит, что если она хочет снова обрести господа, то ее «я» должно раствориться в других, стать неотличимым от других, даже для нее самой? Ее голос должен слиться со священным хором небесных голосов, поющих осанну, и навеки затеряться в нем для всех?

Должна ли она отказаться даже от своего «я есмь» — от того, что, казалось ей, ничто, даже Смерть, не может у нее отнять? Но разве возможно, чтобы она единственно силой своей воли совершила такое? Как забыть, что она — это «она»? Эта задача казалась ей одинаково неожиданной и мучительно-непосильной. Если существует бог, значит, должна существовать и она.

Ибо наука может доказать многое — или многое рано или поздно опровергнуть, — но есть нечто, чего наука ни доказать, ни опровергнуть не в силах, и никто этого от нее и не ждет, ибо каждый знает это и так — каждый знает: «я есмь». И поэтому все чужие «я есмь» он готов принять без доказательств по аналогии со своим собственным. Но никому не дано чувствовать их всем нутром своим, как чувствуешь самого себя. Это ощущение самого себя единственно, неповторимо, ибо оно существует независимо от логики и чувств, оно непосредственный объект самосознания, и исключение являют собой только люди, которые, подобно Мици, «соощущают бога», то есть соощущают богово «я есмь». Ведь сказать, что Мици «верила» в бога, значило бы чего-то не досказать. Она ощущала огромное богово «Я ЕСМЬ» совершенно так же, до полного своего сосуществования в нем, как свое собственное маленькое «я есмь», являющееся его отражением. Скорее, можно сказать, что она «верила» в существование окружающих ее людей — матери, Франца, Отто, Наташи! Но о существовании бога Мици «знала» — знала нутром, как и то, что она сама существует.

Оказавшись в тисках дилеммы, поставленной перед ней Фомой, Мици впервые поняла, что «быть с богом» не есть непреложно достигнутое состояние, что, скорее, это похоже на долгий-долгий путь… которому нет конца.

Это открылось ей, как видение. Подобно тому как за поворотом горной дороги возникают вдруг внизу, в долине огни оставленного нами ночлега, так увидела она где-то далеко позади тот, первый день, принесший ей такое легкое, чистое ощущение счастья, и поняла, что для нее уже не может быть к нему возврата. И еще ей открылось, что она и не стремится к этому! Потому что та, что ищет господа (думала Мици), должна идти вперед: бог, которого она потеряла из виду, он всегда там, впереди.

Волнение, вызванное представшим пред ней видением, должно быть, отразилось на ее лице, и Отто, наблюдая за ней и смутно догадываясь о том, что она испытывает, почувствовал, не смея самому себе в этом признаться, странный душевный подъем. Неужели… вопреки всему… принятое ими решение было и вправду самым правильным?