Деревянная пастушка

Ко всему прочему он и здесь не избежал проблемы Рема и его коричневорубашечников: у дуче хватило наглости прочесть ему лекцию, посоветовав урезать их число… Его, несомненно, накачали, и пел он с чужого голоса: тут явно не обошлось без фон Папена и Геринга — до каких же пор эти тупые свиньи будут недооценивать прозорливость своего фюрера…

На следующий день фюрер прилетел домой, и во всех газетах, которые Джереми видел в Штутгарте, заголовки прославляли «исторический успех» его визита.

20

По пути в Ульм наши английские туристы на каждой остановке встречали такое радушие, такую приветливость и доброту (равно как и неистребимый запах противозагарного крема), что Джереми начал задумываться, чем же это объяснить: ведь это, конечно же, ненормально — не в природе человека любить все человечество. А что будет, если в один прекрасный день все перевернется… Когда барменша выскочила из гостиницы, чтобы преподнести Джоан розу, а трое ее посетителей, оторвавшись от своего пива, стали оспаривать честь и право сменить им колесо, Джереми решил, что перед ними что-то явно патологическое: эта всеобщая эйфория носила более чем странный характер.

И тут они решили свернуть с основной дороги. У ответвления налево была надпись «Arbeitdienst».

— Должно быть, эта дорога ведет в один из их трудовых лагерей, — заметил Людо.

— Женщин у них ведь там нет, разрешат ли они мне заехать? — спросила Джоан.

— Попытаемся — увидим, что выйдет.

Вскоре они обогнали группу молодых парней с блестящими от пота голыми торсами, которые несли на плече лопаты; надо ехать прямо, сказали они, и спросить коменданта лагеря, а один даже прыгнул на подножку автомобиля, предложив показать им дорогу.

Когда они подъехали к баракам, комендант лагеря (похожий на руководителя бойскаутов) и слова не сказал насчет Джоан, казалось, он был только рад, если они потолкуют с его ребятами.

— Сейчас у них время отдыха. — И в голосе его зазвучали нотки зазывалы из циркового аттракциона: — Побудка у нас в половине шестого, и работают они по шесть часов в день. Мы их кормим и одеваем и платим им но двадцать пять пфеннигов. Все тут добровольцы, если не считать студентов, которые постановили, что никто не имеет права на диплом, пока не отработает свои полгода на трудовом фронте. Люди у нас тут самые разные, выходцы из разных сословий, ибо у нас, в нацистском государстве, покончено с классами, и Gott sei Dank[51].

— А сколько у вас таких лагерей?

— Тысяча двести. Это значит, что в общем и целом около четверти миллиона парней занимаются осушкой болот и прокладкой дорог вместо того, чтобы подпирать фонарные столбы. Все они молодые и неженатые, и то, что мы изымаем их из числа тех, кто толчется на рынках рабочей силы, существенно помогает людям постарше и уже женатым получить работу с регулярным жалованьем. За восемнадцать месяцев со времени нашего прихода к власти безработица сократилась вдвое — с шести миллионов она упала до трех.

— Хорошо бы нам завести такое у себя в Англии! — воскликнула Джоан, вспомнив обо всех тех несчастных, которые у нее в стране стояли в очередях за пособием. — Просто понять не могу, почему мы этого не делаем. Это же такой простой выход из положения.

А Джереми тем временем кое-что прикинул в уме.

— И все же такое сокращение безработицы не могло произойти только потому, что вы создали свои тысячу двести лагерей. Должно быть, тут помогли и промышленники. Разве тяжелая промышленность в Руре, например Крупп, тут вовсе ни при чем?

— Это люди удивительные, они делают все, что могут. Один только Крупп за последние несколько недель предоставил работу трем тысячам человек: вы же знаете, он теперь убежденный нацист.

Крупп, король оружия… «И все эти тысячи, видимо, занимаются изготовлением лезвий для безопасных бритв!» — подумал Джереми, несколько удивившись, что ему удалось так легко получить столь ценную информацию (оказывается, заниматься шпионажем ничего не стоит!).

— Спросите коменданта, видел ли он когда-нибудь Гитлера, — попросила Джоан, не слишком хорошо владевшая немецким.

Комендант повернулся к ней.

— Да, я беседовал с моим фюрером, — медленно ответил он по-английски и тут же снова перешел на немецкий язык: — Правда, всего лишь пять минут. Но он человек до того открытый, что у меня было такое чувство, точно я знал его всю жизнь.

— Расскажите нам о нем, — попросила Джоан.

— Я постараюсь очень точно описать его. Он… Ну, для начала он то, что христиане назвали бы «святой» — другого слова для обозначения той сверхъестественной силы, которая исходит от него, я не подберу, — и, однако же, он человек простой, без претензий, как вы или я. И такой добрый: дети в нем души не чают. Но есть у него один недостаток: уж больно легко он верит окружающим, а немало мерзавцев-карьеристов вьется вокруг него. Только он так предан всем своим друзьям, что и слова дурного не даст про них сказать, а иной раз это жаль… — И он вздохнул. — Теперь побеседуйте с моими ребятами.

Он рявкнул что-то, и ребята посыпались со своих нар с баночками противозагарного крема в руках. Помимо их цветущего вида, Джереми больше всего поразило то, что они по любому поводу готовы были смеяться, словно неодолимое веселье бурлило в них, — это делало их похожими больше на школьников, чем на юношей двадцати с лишним лет. Даже «Хайль Гитлер!» прозвучало у них, точно они сообщали друг другу некую удивительную новость, и Джереми, не удержавшись, так и сказал.

— Вы совершенно правы! — подтвердил комендант. — Ведь Гитлер пробудил нас, вытащил из кошмара, в котором мы жили шестнадцать лет. Он научил нас, немцев, снова надеяться, а ведь мы почти забыли, что такое надежда.

Обернувшись, чтобы убедиться, что Людо их не слышит, Джереми сказал:

— Вас, но не ваших евреев — я не вижу, чтобы для них была особая надежда. — И напрямик спросил: — Почему вы их так ненавидите?

На какую-то долю секунды в ясных голубых глазах коменданта мелькнул странный огонек.

— Ребята, можете снова ложиться! — рявкнул он, и молодых парней не стало. Тогда он продолжал: — Мы не питаем к евреям ненависти: вы не должны думать, будто мы ненавидим их как людей. Мы лишь требуем справедливости. Вы в Англии никогда не знали, что значит жить под гегемонией евреев: они составляют у нас всего один процент населения, а занимают пятьдесят процентов всех ключевых должностей — это же несправедливо! А вот как только они будут занимать у нас положенный один процент ключевых постов…

— И все же слишком жестоко вы с ними разбираетесь, — попробовал возразить Джереми. — Ваши штурмовики избивают их, грабят их магазины.

— Ну, это было в первые дни: от избытка энергии молодежь вышла из повиновения и наподдала жару. Теперь этому положен конец. — И, обхватив Джереми за плечи, он продолжал: — Однако ваши французские, английские и американские евреи никак не способствуют тому, чтобы мы любили наших: зачем они бойкотируют германские товары и пытаются сократить экспорт Германии? Не мешало бы вам сказать им, что они оказывают своим братьям, которые живут у нас, очень плохую услугу.

Но даже и этот один процент хороших местечек… «Не верю ни одному его слову, — подумал Джереми. — Да, впрочем, он и сам не верит».

По пути в Аугсбург Энтони сидел, не открывая рта, так что под конец Джереми вынужден был спросить его, в чем дело.

— Ну почему у нас в Америке нет Гитлера?! — выпалил вдруг Энтони. — Он нам до зарезу нужен. — И, помолчав, добавил: — Впрочем, такой родится, наверно, раз в тысячу лет.

Аугсбург был кроваво-красным от заката и нацистских флагов, соперничавших в яркости с закатом, на фоне которого вырисовывались островерхие черепичные кровли, — флаги были вывешены в честь прибытия группы ветеранов мировой войны. Однако торжественная встреча, видимо, уже окончилась: ветераны выходили из ратуши и по двое — по трое разбредались по улицам. Джереми что-то не заметил особой «надежды» в глазах этих уже не молодых людей, отвоевавших свою войну, а от пива они, наверно, еще погрустнеют.

51

слава богу (нем.)