Берег нежности

Жанет покачала головой:

— Без комментариев.

— Что это было? — округлив глаза, спросил Стен.

— А ты не узнаешь? Это мой приятель Алекс. Тот самый, про которого ты вчера говорил, что я голая с ним обнималась.

— Ах, это он? Я помню только его красные плавки.

— Все помнят его плавки, — томно зевнув, ответствовала Оливия. — Но он запоминает нас в лицо! Так что сказал террорист?

— Я была в таком бешенстве… — Жанет взяла еще один тост. — А интересно, я могу обратиться к капитану?

— У тебя хороший аппетит. К капитану ты можешь обратиться, но тебе нечего предъявить этому террористу. Он что, угрожал тебе?

— Нет. В том-то и дело, что нет.

— Может, он тебя шантажировал?

— Тоже нет. Он… наоборот, предлагал дружбу.

Стен с видом знатока скрестил руки на груди и назидательно подытожил:

— Ну вот. Скорее всего, это какой-то поклонник, который сам не знает, что ему надо. Ты лучше отключай на ночь телефон и просто забудь об этом.

— Да, я уже вытащила шнур!

— Ну и прекрасно.

Жанет немного подумала и спросила Стена:

— Кстати, наверное, мне надо будет как-то… извиниться перед Гартье?

— Не сказал бы, что «кстати», но я рад, что ты понимаешь это. Конечно, надо. Во всяком случае, это не испортит тебе репутацию.

Стен, видимо, уже взял на себя роль главного в их компании. Оливия говорила Жанет, что он всегда рвется в лидеры и его кажущаяся апатия и отстраненность — лишь тактика на первое время, для того чтобы освоиться в новой компании. Позже скромность отходит на второй план, а Стен становится таким, каким знают его близкие и подчиненные: властным, циничным диктатором, абсолютно не терпящим иного мнения, чем его собственное.

— Да, Жанет. Тебе определенно надо перед ним извиниться.

— Хорошо, Стен, я непременно так и поступлю. А сейчас… пойду, пожалуй, в салон, чтобы как всегда в тишине и уединении поработать. Увидимся за обедом. — Жанет залпом допила кофе и ушла.

Стены детского садика должны быть солнечных тонов. Какие цвета тут подойдут? Салатовый, оранжевый (но не навязчиво-яркий, а приглушенный, персиковый оттенок), конечно же желтый, еще вот этот…

Жанет держала в руках несколько вееров палитр, размышляя, какую выбрать. Их нельзя смешивать: если берешь цвета из одного подбора, то включать в них элементы из другого будет уже безвкусицей.

Весь день она просидела в салоне, в спокойствии и тиши, удовлетворяя себя любимой работой и абсолютно забыв о проблемах. Ей даже временами казалось, что она — вообще другой человек, проживший совсем иную, лучшую жизнь.

Поэтому, услышав голос мужа, почувствовала, что ее сбросили с небес на землю.

— А-а-а! Вот ты где!

Осмотревшись, Жанет заметила, что, оказывается, солнце клонится к закату, а она чертовски хочет есть.

— Ивель, что ты тут делаешь?

— Ищу тебя.

Она всмотрелась в его лицо. Странно, но Ивель был абсолютно трезвым и даже торжественно-печальным. Таким он бывал в моменты принятия важных и неприятных решений.

— Что-то случилось?

— Я хотел с тобой поговорить, Жанет. Очень серьезно.

Она почувствовала неприятный холодок между лопаток. Когда-то это должно было случиться.

— Прямо сейчас? Прямо здесь?

— Да. Можно здесь, можно в каюте, но точно — прямо сейчас. Я хочу с тобой развестись.

— Уф! Вот оно что!

— Что значит «уф»? Ты вздыхаешь с облегчением?

— Нет, я вздыхаю… скорее оттого, что я предполагала услышать от тебя что-то в этом духе. А позволь узнать причину столь внезапного решения?

— Ну… — Ивель важно закурил, аккуратно зажимая сигарету тонкими пальчиками — пальчиками, которые всегда бесили Жанет. — Мы давно приняли это решение, оно родилось не теперь, и тебе это хорошо известно.

— Да, мне это хорошо известно, но обычно это предлагала я, а ты отговаривал меня.

— А сейчас не хочу отговаривать и, более того, предлагаю сам.

— Хм. Да.

Жанет не чувствовала себя сильно обиженной, но какое-то неуютное, неприятное чувство скребло ее душу. Ее бросают? Ее выбрасывают, как не нужную больше вещь? Или…

— Ивель, а скажи-ка мне, что мы сделаем с моими капиталами в случае развода?

— Как что? Отдадим тебе… Жанет, ты вечно думаешь о деньгах! — Он поморщился. — Можно хотя бы не переходить к этому вопросу так сразу?

— Можно. Но это главный вопрос для меня: сейчас ты меня содержишь, а потом я должна буду где-то жить и что-то зарабатывать.

Он пожал плечами. Даже как-то слишком равнодушно и жестоко для своего обычного великодушия, подумала Жанет.

— Живи и зарабатывай. Я-то при чем?

— Но… Боюсь, это будет трудно.

— А разве тебе привыкать жить в нищете?

— Нет, конечно! Мне не привыкать, но мне казалось, что я имею право на какую-то компенсацию…

— А мне казалось, что это мне полагается компенсация после того, что ты устраивала у меня на глазах все эти годы.

— А что я устраивала?

— Ты изменяла мне!

— Но и ты изменял мне. Эка новость!

— Но я не прошу у тебя компенсации. А ты просишь.

— Ты невыносим! Впрочем… Хорошо. Давай разводиться. Я знаю, что ни ты, ни твоя мать не захотите отдать то, что уже присвоили. Но я наконец получу то, что мне дороже всяких денег — свободу и личное пространство, которое ты все эти годы планомерно захватывал.

Ивель покачал головой:

— Жанет, ты чудовище.

— Нет, Ивель, чудовище — это ты!

Она с треском сложила свои разноцветные палитры, захлопнула ноутбук и ушла, громко хлопнув дверью. Ивель остался грустно курить, глядя в окно на океан.

Он думал о своем долготерпении, о той ошибке, которую оба совершили, когда поженились, и еще о том, что, пожалуй, Жанет права. Мать будет трудно уговорить расстаться с деньгами: все деньги, которые попадали к ней в руки, не важно с какой целью, она считала своими. Мать давно все решала за него и за отца, оставляя последнему право лишь вести нефтяной бизнес — собственно, источник доходов семьи, не более того.

— Хорошо, что у нас нет детей! — в отчаянии воскликнул Ивель.

Хорошо, что у них нет детей! Жанет яростно мерила шагами каюту. Вот теперь она поняла, что Ивель был прав: это очень, очень хорошо, что у них нет детей!

Она упала на кровать и отчаянно разрыдалась. Конечно, это не конец жизни. Между ними не было любви, поэтому известие о разводе не выбивает почву из-под ног… Нет, не выбивает. Оно просто придавливает к земле!

Впервые вопрос о разводе они начали ставить через год после свадьбы, когда оба окончательно поняли, что не могут жить вместе. В это время то, что раньше можно было назвать «первыми ласточками», вдруг полетело целыми стаями.

Ивель постоянно пребывал в равнодушно-рассеянном состоянии, казалось, ему было все равно, что происходит вокруг, в доме или за его пределами. Иногда, глядя в его глаза, Жанет думала, что разговаривает с загипнотизированным человеком, до того пустым, бессмысленным и обращенным глубоко внутрь себя казался его взгляд.

Рядом с ним ей все чаще бывало скучно, а иногда думалось, что спрут, напавший и связавший по рукам и ногам ее мужа, сейчас высосет все жизненные соки и из нее самой. Жанет не знала, что делать. Она никогда не сталкивалась с подобным: буквально на ее глазах родного и самого близкого человека сменил робот.

Подруги советовали: оставь его в покое, просто он такой, ему надо отдохнуть, побыть в себе. Но это «в себе» с каждым днем принимало болезненные, гипертрофированные формы. Это превращалось для Жанет в настоящую пытку. Единственное пристанище, куда не смогли пока просочиться коварные щупальца спрута, — была их постель. Там Ивель довольно долгое время оставался похожим на себя самого…

Но, когда любовные ласки заканчивались и наступал сон, муж поворачивался спиной не только к ней, а, казалось, ко всему миру, как будто радостно возвращаясь к своему любимому спруту.

Никто ничего не мог понять. Постепенно это становилось его сущностью. Ивель утрачивал интерес к жизни буквально на глазах.